было.
Женщина, невысокая и тоненькая, как стебелек цветка, вздернула подбородок и бросила старику яростно:
– Я уже давно совершеннолетняя и могу сама решать свою судьбу, а вы, папенька, если так переживали за репутацию семьи, могли бы не бросать нас с матерью в момент, когда мы остро нуждались. Нам пришлось принять помощь совершенно чужого человека. Он был столь бескорыстен и столь хорош собой, а я пребывала в таком отчаянии – ведь мама едва ли не каждый день грозилась свести счеты с жизнью, – что любовь к нему стала единственной отдушиной для меня.
– Эванджелин, побойся Бога! Как ты смеешь рассказывать подобные мерзости своему отцу?!
– Мерзости?! Чувства вашей дочери – мерзость?! – голос молодой женщины полнился гневом, а глаза – злыми слезами.
Старик смерил ее презрительным взглядом: несмотря на свой небольшой рост, выглядел он весьма внушительно и весь его чопорный вид вызывал почтение.
– Будь ты замужем – я бы и слова не сказал. Но где твой благодетель? Заделал тебе ребенка и тю-тю? Хорош помощничек, ничего не скажешь…
– Вы не знаете, что он за человек! – Эванджелин трясло от ярости… – Он… он…
– Он – пшик! Ноль без палочки! – чеканя слова, проговорили старик. – Но это и лучше… О нем никто не знает, кроме твоей спятившей мамаши, которой – и поделом! – самое место в Бедламе. Поэтому мы избавимся от этого позора Торндайков, – изогнутым подагрой пальцем он ткнул в мальчика, – среди которых отродясь не было бастардов, а тебя – снова на ярмарку невест. Ты еще в самом цвету, а финансовое положение наше таково, что поправить его можно только удачным браком.
Эти слова заставили женщину сначала побледнеть, потом ее светлая кожа пошла некрасивыми красными пятнами. Эванджелин наклонилась, обняла сына, поцеловала его, а потом, гордо выпрямившись и сверкая глазами, проговорила:
– Кажется, вы не слышали меня, отец! Мне уже двадцать пять! Я – не маленькая! Я сама решу, когда и за кого мне выходить замуж, и уж точно не позволю никому прикоснуться к моему ребенку!
– Вот как! Дерзить мне вздумала! Не позволю! – и, замахнувшись было, старик вдруг остановился, вперив взгляд в нежеланного внука. С неожиданной для такого столь пожилого человека прытью он подскочил к мальчику и прежде, чем мать успела кинуться и защитить, схватил того и поднял за руку в воздух. Ребенок зашелся в крике. – Никому не позволишь?! Как же! – он захохотал, как безумный или как дьявол, и, тряхнув мальчонку, будто тот был тряпичной куклой, ринулся к окну. Комната, где все происходило, располагалась на третьем этаже огромного особняка. Поэтому он, распахнув рамы и поставив визжащего и брыкающегося ребенка на подоконник, торжествующе взглянул на дочь: – Я вышвырну этого псенка вон прямо сейчас. От него только мокрое место останется. И ты!.. Ты, дура, ничего мне не сделаешь! – и, запрокинув голову, вновь полоумно рассмеялся.
– Ошибаешься, ты сильно ошибаешься! – теперь голос женщины дрожал, как и воздух вокруг нее. Хрупкую фигурку окутало яркое сияние. – Очень даже сделаю, потому что у меня есть оружие, которого ты не учел, – ярость матери! А еще – ты угадал: я – в цвету, и я – Роза, Цветок Богини.
– Что за бред ты мне тут несешь? – взвился старый Торндайк. – Лучше о своем чаде подумай!
– Я как раз о нем и думаю! – и зашептала что-то, отчего воздух вокруг начал потрескивать, а волосы ее, вставшие дыбом, заискрились. Из этого света появились шипы и развернулись остриями в сторону примолкшего и испугавшегося мужчины. – И ты, ничтожный смерд, узришь мое Цветение!
Ослепительно полыхнул свет, и сотни клинков разом вонзились в тело старика. Но у Эванджелин не было жалости к нему: переступив через бьющееся в конвульсиях тело отца, она подхватила сына и прижала к себе.
– Сынок, дорогой, я никому больше не позволю обидеть тебя! – исступленно шептала она, и ребенок, переставший плакать и затихший, сейчас гладил ее и успокаивал:
– Мамуля, нинадя! Нинадя!
– Да, сынок, да, мой милый Ричард! Не буду! – она взяла его на руки и побежала к двери. – Мы уйдем из этого проклятого дома! Далеко! И всегда-всегда будем вместе!..
…Скрижаль захлопнулась, изображение, окружавшее зрителей со всех сторон, из-за чего казалось, что они сами находятся в гуще событий, исчезло, и невольные свидетели перевели дух.
Первым пришел в себя Гарфилд. Он посмотрел на Ленуа и Эрмиджа, как на чокнутых, и сказал, хмыкнув:
– Ну и что вы мне этим доказали… То, что у Ричарда было тяжелое детство, и так всем известно… Но про отца моего – здесь ни слова. Зачем вообще понадобилось это представление?
Заговорил Ленуа. Он стоял в просвете, образованном лунным сиянием, привалившись к стене и глядя перед собой невидящим взглядом. Голос его прозвучал глухо и отчужденно:
– Падение Цветка – явление чрезвычайное и весьма редкое. За убийство человека любым из нас – Садовником ли, Цветком ли – полагается очень строгое наказание. Эванджелин умирала долго и мучительно. Но самым ужасным для нее было то, что ее малыш останется один-одинешенек. Ведь она прекрасно знала, что собственному отцу он не нужен.
