– Я не люблю когда мне так жмут руку. Мне больно.
– Я больше не буду. Простите меня, – смутился Мишутка.
– Не надо делать ничего такого, в чем бы приходилось просить прощения, – раздался сзади них тихий старческий голос.
– Отец, – обернулась Илона.
Сухой, гладко выбритый старик, в теплом пальто и в нансеновской пушистой шапке, стоял, опираясь на трость, сзади калитки и равнодушно смотрел поверх Мишутки в небо.
– Профессор? – Мишутка вежливо, но с достоинством поклонился.
Профессор на это не обратил внимания и сказал словно для себя, ни к кому не обращаясь:
– Надо идти домой. Завтрак остыл. Глафира сердится.
Он опять посмотрел на небо. Солнце спешило закатываться за рощу. Над его красноватым диском плыли тонкие слойки облачков. Мишутка тоже посмотрел на них, как и профессор, и сказал:
– Завтра будет ветер.
– И понижение температуры, – добавил профессор. ? Илона. Простись с кавалером, который, как медведь, ломает руки дамам, и иди домой.
Он повернулся к даче и засвистал себе под нос.
– Это ваш отец? – спросил было Мишутка Илону, но не дождался ответа, а прислушался к насвистыванию удалявшегося профессора.
В голове Мишутки пулей промчалось:
«Черт возьми… Ведь это тот самый мотив… Фа-ре-ля-си-ми… Мы с Оскаром Карловичем слышали… В лаборатории…»
Илона пошла за отцом. Что ей сказал Мишутка на прощанье, он не помнил. Он только снял кепку и несколько раз потер ладонью по вспотевшим волосам. Потом сразу о чем-то догадался, обернулся к даче. Профессора с Илоной в садике не было. Мишутка посмотрел на рощу, за которую пряталось зимнее солнце. Сквозь переплет березок виднелись дальние строения завода с пуговкой трубы. Мишутка осторожно вынул компас и посмотрел на него, потом на трубу завода и хорошо чертыхнулся.
– Как раз семьдесят четыре градуса. Есть, капитан.
XIII. ГОЛУБОЙ СВЕТ
Мишель пришел в себя и вспомнил все. Ему сделалось страшно.
Он сделал движение подняться, но не мог: какие-то тугие кожаные петли плотно и твердо держали его в лежачем положении.
Вокруг были беспросветный мрак и непробудная тишина. Болела голова. Мишель закрыл глаза, и вереницы воспоминаний пестрой лентой поползли через его мозг.
