– Ты тоже прости, что я тебя за волосы. Надеюсь, больше ты меня с собой никуда водить не собираешься?
– На тусняки вроде сегодняшнего – нет. Но ты же понимаешь, это все часть моей работы.
– Понимаю. – Лилька отпила кофе, прикрыла глаза. – Но я-то не модель и не фотограф.
– Вообще-то моделей я с собой не беру. Лиль, я понимаю, сейчас не время тебе это говорить… – Ильяс осторожно взял ее за руку; Лилька едва ощутимо вздрогнула, но руку не отняла. – Ты для меня – намного больше, чем модель. Сама же все видишь. И я не хочу, чтобы тебя считали девочкой на вечер.
– Ну пусть не на вечер. На месяц, ну два. Для чего-то серьезнее я тебя мало знаю. – Лиля покрутила кольцо. – И даже то, что знаю, – это только мои выводы. Вот посмотри: я знаю, что ты стреляешь, как Вильгельм Телль, то есть, наверное, занимался спортом, что ты учился, скорее всего, на художника или визажиста и что ты… – сглотнула и отвела глаза. – Что у тебя был рак, правильно? И я даже не представляю, как ты вылечился. И все. Ни откуда ты, ни чем занимался, ни про твою семью. Ни про то, как ты меня нашел тогда, на Арбате, когда с орхидеей. Да и потом, когда мы встретились у библиотеки. Вот и подумай.
Ильяс заглянул в чашку с кофе, словно там мог найтись ответ – почему не закрыл папку? Хотел, чтобы она увидела? Увидела – и ушла, как та, которая говорила много слов о вечной любви?
Но Лиля осталась. Она не ахала над несчастненьким, но и не сбежала, как от прокаженного, чтобы растрепать всем подружкам свежайшую сплетню. Она осталась. С синяками, испуганная пьяной свиньей, все равно осталась. А он еще называл ее трусишкой! И вообще был уверен, что таких, которые остаются, в природе не бывает – только в насквозь фальшивых душещипательных сериалах. Вдруг подумалось, а если больше чудес не будет и рак вернется? Ведь Лиля и тогда не сбежит. Будет ходить с ним по врачам, надеяться, а потом колоть ему морфий и менять простыни. От этой картины стало совсем тошно. Нет уж, подыхать лучше в одиночестве. А еще лучше – не подыхать совсем. Еще лет так пятьдесят.
– Значит, все-таки оставил на мониторе.
Она кивнула. Уставилась в чашку.
– Я теперь не очень понимаю, как с тобой. Вдруг я сделаю что-то не так, и оно… и тебе будет плохо.
– Не морочь себе этим голову, Капелька. Мне, конечно, безумно нравится твоя забота. Честно говоря, я к такому не привык, но вот бояться за меня не надо. Не стеклянный, не тресну. И рака у меня давно уже нет, хоть я и не вылечился… ты действительно хочешь все это слушать?
– Хочу. Чтобы понимать. Или не ляпнуть чего-то не того. Но если ты не хочешь рассказывать, то не надо.
Ильяс покрутил полупустую чашку, машинально погладил ткнувшегося в ногу Тигра. Странно, но поделиться хотелось. После того как сбежал от всех, кто знал прежнего Илью (тогда еще не Блока), после того как отшил даже Вовчика с его вопросами, хотелось рассказать Лильке. Все. Подчистую. Только все и подчистую он рассказать не мог, тем более – ей.
– Хочу, но… – глянул на нее, пытаясь прочитать по глазам, в самом ли деле интересно. С удивлением понял, что да. Если у него не глюк, то интересно. А скорее всего не глюк, обычно он чувствует ее настроение. – Если ты заснешь на полпути, я не обижусь, правда-правда.
Он улыбнулся и наконец решился до нее дотронуться. Просто взять за руку. Лилька подумала немного и переползла к нему на колени. Устроила голову на плече.
– Вот. Я слушаю. – На несколько секунд он забыл, о чем таком хотел рассказать, так хорошо было снова держать ее в руках. Но она нетерпеливо потерлась щекой: – Рассказывай уже.
Они проговорили до рассвета. О том, как он в четырнадцать сбежал из дома, от матери-кукушки, не знающей имени его отца…
– Отчество? По деду, и фамилию взял его.
– А мой отец уехал на север, мне было пять…
Потом – о его учебе в питерской художке; о ее неудавшемся поступлении в консерваторию; о его великой цели и работе вместо жизни, на износ, до неоперабельного рака; о ее библиотечных гадюках и приятеле Сеньке, квартете и трехлетнем увлечении «Дорогой домой»…
– Но ты же не играешь.
Она замялась.
– Играть больше не тянет. Какое-то оно картонное все.
Ну да, подумал Ильяс. После погружения – еще бы не картонное. Но развивать тему не стал.
– Картонное, – согласился он. – Я как-то пробовал играть, надо ж было знать, что продает работодатель. Честно, так и не понял смысла. Мне больше нравится жить в реальности. Особенно когда здесь есть ты.
– Ну да. Жить надо в реальности. – Лилька тихо вздохнула. – А как получилось, что ты все же вылечился?
– А вот это совершенно нереальная история. Если бы мне рассказали, точно бы не поверил. – Он крепче прижал к себе Лильку, вдохнул ее запах, чтоб избавиться от нахлынувших ароматов хлорки, больничных щей и смерти. – Это было чудо. Понятия не имею, как звали того, кто меня исцелил. Даже не помню толком, как он выглядел. Только что он пришел осенним утром в палату и спросил: «Ты хочешь жить?..»
Ильяс замолк. Он бы очень хотел рассказать все, что было дальше. Даже если после этого она уйдет. Но не мог. Каждое чудо имеет свою цену, и он
