— Суд.
— И кто станет судить?
— Люди.
— Те, которые подписали петицию?
Пальцы уже не стискивают крестик — ласкают, скользят по черным изгибам чугуна, и в этой ласке видится Райдо нечто невообразимо отвратительное, от чего к горлу подступает тошнота. Узкие губы складываются в подобии улыбки.
— Да.
— Приговор, полагаю, уже вынесен.
В птичьих бесцветных глазах не различить эмоций.
— Возможно.
— Вам это представляется справедливым?
Пальцы замирают над крестом, над фигуркой распятого человека, неимоверно хрупкой, не способной защититься от навязанной ласки.
Женщина молчит.
И ее спутницы тоже. Они почти ненавидят Райдо за вопросы его, за нежелание просто исполнить их просьбу. В конце концов, разве о многом они просят?
— За что вы ее ненавидите? — Райдо убирает бумагу в ящик стола. Он отправил бы ее сразу в камин, но это невежливо по отношению к дамам из комитета.
— За то, что она — альва.
Улыбка у женщины-вороны мертвая.
— До войны вас этот факт, полагаю, не смущал?
— До войны, — тон в тон ответила она, — мои сыновья были живы. И муж.
— Мой… — подает голос сухонькая старушка, прикладывая к сухим глазам платок. Платок белый, и он выделяется на черноте ее наряда слепым пятном.
— И мой… — Это слово подхватывают, повторяют на все лады, прилепляя к нему имена тех, кого больше не было в живых.
Райдо не мешает. Слушает.
Если бы он мог, он вернул бы этих людей, но на подобное чудо, кажется, не способен даже человеческий Бог. Райдо же не Бог, и чуда от него не ждут, а ждут… мести? Утешения?
Не понимают, что месть не способна утешить.
— Их убила Ийлэ? — Ответ известен, и вопрос этот женщины задавали себе не раз, и ответ давным-давно подыскали верный, такой, чтобы устроил их.
— Нет. Их убили альвы. Но вам это ведь не интересно, верно? — Женщина-ворона поднялась. — И петицию нашу вы отправите в камин, как только мы выйдем. — Она говорила сухо, равнодушно. — И альву вы не отдадите. Вы полагаете, что ваше… происхождение… — в ее взгляде впервые мелькнуло что- то отдаленно похожее на чувство. Чего? Ненависти, и думать нечего, — …делает вас особенным… возвышает над людьми…
— Делает, — согласился Райдо, тоже поднимаясь. Если им так необходимо кого-то ненавидеть, то пусть ненавидят его. От ненависти невозможно избавить, здесь не спасут ни сердечные капли, ни сердечные же беседы, но ее хотя бы можно перенаправить. — И возвышает.
— Свои желания вы ставите выше нужд общества…
— Не ставлю, но полагаю, что вряд ли общество так уж нуждается в смерти одной девчонки…
— Вам она нужнее.
— Верно. — Райдо наклонился, перегнувшись через стол. Он нависал над женщиной-вороной и мог бы теперь пересчитать все бусины на ее шляпке или черные перья, которыми шляпка эта была украшена… он мог бы разглядеть каждую морщинку на серой ее коже.
И запах теперь ощущал ясно: мирры и ладана.
Воска пчелиного.
Мяты. Мелиссы. Пустырника.
Горя.
— Мне она нужней. — Он смотрел в блеклые глаза, в свое отражение в них и не видел ни страха, ни разочарования, лишь решимость. Или, правильнее будет сказать, — одержимость. И тянуло схватить эту женщину за узкие плечи, тряхнуть так, чтобы треснула ледяная игла внутри нее.
Выплеснулась боль.
А с нею, как с гноем, вышла бы и ненависть.
— Вы трясетесь над своей игрушкой, — женщина не отступила ни на шаг, — и не видите ничего вокруг. Вы… вы погубите себя. Ради чего?
