его к месту красота пригвоздила…
Костер потрескивает, мир окрестный светлеет, жизнь становится любопытней, приманчивей.
Кончив рассказ, Арина задумывается. Потом, внезапно:
– Знаешь что? Огоньки костра при солнечном свете совсем не такие, как ночью. И мысли другие огни дневные навевают. Я вот про Арину Ивановну вспомнила, а сама – про иное подумала! Утро кончается, скоро день и… Словом, не хочу я свой талант любви по пустякам разбазаривать, даром его разменивать. Ее, любви, много никогда не бывает. Это нутром чую. Так что другое, другое у меня на уме!
– А я думал, у всех женщин на уме одно и то же…
Она не обижается, улыбается снисходительно.
– Уж точно – не одно… Понимаешь? Любовь копить надо. Чтобы потом зараз всю отдать. Но так отдать, чтобы мир перевернулся! А потом опять – копи себе потихоньку. Но только я сейчас другим занята. Я жизнь вашу московскую хочу переупрямить!
– В политику, что ли, податься вздумала?
– Да Господь упаси! Политика она ничего нигде не выправляет. Я дело большое хочу организовать. И через это дело все вокруг выправить. Сеть рынков, если хочешь знать, я тут хочу спланировать и построить. Сеть новую, не такую, как сейчас. С подземной окружной дорогой! С вертолетной доставкой свежих грузов! И сперва по всему Южному округу Москвы такую сеть иметь я хочу, а потом – по всей столице. Честную сеть, не воровскую! Сама хозяйкой буду. Не грязной потаскухой – властной особой. Буду такими вот широкими вилами орудовать: все дрянное прокалывать насквозь, все пригодное охапками в амбары кидать!
Арина снова сует вилы в костер, шерудит сгоревшими головешками.
И продолжает высказываться.
Речь ее льется чуть сбивчиво, не по-книжному ярко, с неравномерными, но от этого особенно приятными ритмическими паузами.
По временам речь Арины кажется овеществленной, предметной. Такая речь убеждает помимо смысла: красотой, сладким полетным весом. Вдруг начинает казаться: как Арина говорит – так оно все и будет!
Огонь потихоньку слабеет.
Искры, летевшие изо рта говорящей, делаются прозрачными, потом вообще исчезают.
В золе остается только металлическая оплетка ящиков.
Арина по очереди поддевает комки оплеток вилами.
Стальные ленты свернулись, стали внезапно напоминать вязь кириллицы: сто тысяч раз прокаленную, неразрушимую!
Арина это тоже замечает, улыбается, смотрит тебе прямо в глаза, задорно, ясно. А потом вдруг говорит, как огнем отжигает:
– Добро… есть… глагол! Глагол – снова-таки – добро! Это я тебе без вранья говорю!
Летят искры, летят плотные, ярко пылающие слова: выжигая мертвую пленку на губах, сдирая налипь со щек. Слова эти проникают в тебя с небывалой остротой и сладкой болью: сквозь поднятый воротник, сквозь шарф, потом сквозь рубашку.
Веселье и горечь, всепроницаемость и восторг! Чистая русская речь, тут же, на глазах, становясь физически-телесной, преображает наш пасмурный мир…
Все это так и толкает раскатить по рынку голос: Ар-рина – слово, Ар-рина – речь!
При этом хочется, чтоб эхо сразу не таяло, звучало гулко, длинно…
Но эхо тает быстро.
Рынок наполняется народом.
Арина прячет острые и широкие вилы в подсобку.
Рассвело.
Улет, улетище, радость!
Los caballos caprichosos
(Лишнее ребро)
