а потом – всех детей. Научил их играть на дудках, как сейчас учит меня, и теперь самые лучшие музыканты в мире – те самые дети и их потомки. Вот такой счастливый финал придумал я для старой легенды, надеюсь,
То есть, вы уже, наверное, поняли, что папа – самый главный человек в моей жизни. Был и остался, и будет всегда. Сказать, что я его люблю – не сказать ничего; все дети любят родителей, по крайней мере, до какого-то момента, а для меня отец сперва был ожившим сказочным героем, потом – самым авторитетным учителем и примером для подражания, а еще позже стал лучшим другом. Трудно ждать от меня объективности, и все же думаю, он как никто в мире заслуживал такого отношения. Он был добрый, веселый, великодушный, сильный и очень умный. Я имею в виду не обычную житейскую сметку, а настоящий живой, глубокий, деятельный ум – при том что никакого образования папа не получил, даже в начальную школу не ходил, он рассказывал мне, что грамоте выучился только лет в тринадцать, читая вывески и газетные заголовки. И в музыке он был самоучка, хотя, слушая его игру, никто в это не верил.
Чтобы вы могли оценить степень отцовского влияния на меня, скажу, что в свое время приехал сюда только потому, что Париж – его великая, так и не сбывшаяся мечта. Папа тут ни разу не был, но всю жизнь строил планы – ах, какие он строил планы! Как разбогатеет на старости лет, и они с мамой, которой к тому времени, наконец, надоест работать, поселятся в Париже, причем непременно на бульваре Ришар-Ленуар. Понимаете, почему? Папа был, как сейчас говорят, фанатом Сименона, вернее, комиссара Мегре. Перечитывал романы о нем, как некоторые верующие Библию – каждый день хотя бы несколько строчек, не развлечения ради, а чтобы наполнить жизнь дополнительным смыслом, то есть, напомнить себе, что он, этот смысл, есть, даже когда не очевиден. Я понимаю, что это звучит довольно глупо – какой такой высший смысл может быть в детективах, нормальные люди их только от скуки читают. Но я думаю, смысл – он всегда внутри нас, а книги, которые мы читаем, это просто хитроумный крючок, чтобы вытащить его на поверхность, и уж тут кому чем удобнее, с этой точки зрения абсолютно все равно, что читать, лишь бы работало.
И вот для папы таким крючком почему-то стал комиссар Мегре, за которым тянулся благоуханный шлейф, любовно сотканный автором из названий парижских улиц, мраморных столешниц кафе, женских туфель, барж, проплывающих по Сене, прилавков бистро, запаха рагу и табака, смятого постельного белья, капель кальвадоса и струй белого вина – как же отец все это любил и меня заразил, конечно, иначе и быть не могло. Мы даже французский язык вместе учили, и папа, можете себе представить, все время меня обгонял, хотя считается, будто детям языки легче даются, да и времени на зубрежку у него, в отличие от меня, совсем не было. Но любовь творит чудеса.
Любовь, повторяю, творит чудеса, поэтому, закончив школу, я приложил все усилия, чтобы поступить в Сорбонну. Это получилось, прямо скажем, не с первой попытки, но все-таки своего я добился. Освоюсь в Париже, думал я, заодно чему-нибудь да выучусь, и лет через пять-шесть вполне можно будет сказать отцу: приезжай. Заработаю денег, сниму для него квартиру на бульваре Ришар-Ленуар, а дальше все как-нибудь само устроится наилучшим образом, иначе быть не может.
А на следующий год после того, как я сюда переехал, в Югославии началась гражданская война. Мы с мамой, конечно, телефон отцу оборвали, пока связь еще работала, говорили: бросай все и немедленно приезжай, не раздумывай, у тебя же немецкая виза открыта, проблем не будет. И он, в общем, не возражал и воевать ни с кем не рвался, просто не спешил, говорил, сперва надо найти, на кого дом оставить, хозяйство – бог с ним, но там же Лука, наш старый пес, и четыре кошки, всех с собой не заберешь и без присмотра не бросишь. Полагаю, в глубине души отец был уверен, что ехать никуда не придется, Хорватия[14] далеко, дома пока более-менее тихо, и вообще скоро все закончится. Поначалу многие так думали. Я, честно говоря, тоже не особо беспокоился. Это же не кто-нибудь, а мой папа, его все любят и наперебой зазывают в гости, такой нигде не пропадет, подумаешь – какая-то дурацкая война.
То есть, я очень плохо представлял себе, что там происходит, и мама, подозреваю, не лучше. Смотрели, конечно, новости по телевизору, но все ужасы мы не умножали на десять, как поступает привычная к недомолвкам публика, а, напротив, делили. Нам казалось – уж мы-то знаем эту страну и людей, не может там случиться ничего по-настоящему страшного, а в прессе, как обычно, много шума из ничего, такая работа у журналистов – делать слонов из мух, и они неплохо справляются. Боже, боже, какие мы все были дураки.
По-настоящему мы с мамой забеспокоились уже после того, как пропала телефонная связь. Но поскольку отец в последнем разговоре клятвенно обещал, что на днях выезжает, мы еще какое-то время ждали, что он вот-вот объявится. Но он не объявился.
Через месяц я понял, что больше не могу сидеть на месте, и отправился за отцом. Думал, я же гражданин Германии, значит, мне ничего не грозит, а в Добой доберусь как-нибудь, если поезда не ходят, то на попутках. А там возьму папу в охапку, если понадобится, с собакой и кошками, да хоть с помидорной рассадой, и увезу – разумеется, все на тех же чудесных попутках, рожденных моим пылким воображением. Такой наивный болван был, вспоминать стыдно. Хорошо еще, что для матери сочинил более-менее убедительную историю про друга с яхтой и предстоящую мне там сладкую жизнь, чтобы не беспокоилась, если долго не буду звонить – хоть на это хватило ума.
Конечно, ничего у меня не вышло, то есть, я даже до Сараева[15] не добрался; потом еще раз попробовал – с юга, со стороны Мостара[16], но и это не удалось. Я вел себя, как полный идиот, да и был идиотом, а как еще назвать человека, который, несколько раз сходив в походы на каникулах, решил, будто прекрасно знает все дороги и перевалы Динарского нагорья[17]. Понятно, что меня всякий раз задерживали раньше, чем я успевал сделать первый привал; удивительно, что не пристрелили – это я по документам гражданин Германии, но их еще надо успеть вынуть из кармана, с виду-то я босняк босняком.
