детская мечта. Чуть ли не единственная, которую удалось осуществить. Уже четвертый год крашусь, и не надоедает. Как будто так и надо, вернее, как будто только так и можно. А у моей выдуманной Катьки синие волосы были свои, от рождения. Ну, она у меня, как несложно догадаться, вообще была идеал и совершенство. Во всем. Бегала быстрее всех во дворе, не боялась залезать на самые высокие деревья и сидеть на крыше, на самом краю, болтая ногами, могла побить любого хулигана, знала все на свете, говорила на ста языках – в отличие от меня, не заикаясь. И даже умела читать! И читала мне сказки каждую ночь перед сном, вместо мамы, которая так быстро уставала, что я перестала ее просить. И говорила: «Ты моя любимая младшая сестренка». Говорила: «Спи спокойно, я тебя от всего защищу». Я ей верила. Даже когда совсем выросла, всякий раз, попав в опасную или просто неприятную ситуацию, думала: «Катька, ты же обещала меня защищать», – и все как-то благополучно улаживалось, беда проходила стороной, недоразумения разъяснялись, а врагам внезапно становилось не до меня. Мне всегда удивительно везло – это я только теперь, задним числом, понимаю. Спасибо Катьке.
– И ты решила, что в зеркале должно появиться ее лицо? – обрадовался Файх. – Ловко!
– Ну да. Я всегда вспоминаю Катьку, если мне страшно или просто одиноко. И тогда тоже вспомнила. И решила: раз так, пусть она будет в зеркале вместо меня. Свято место пусто не бывает, а лучше Катьки заместителя не придумаешь.
– И у тебя все получилось, – не спросил, а констатировал немец.
– Ну, да, как видишь. И оказалось, что если Катька – мое отражение, значит, я сама теперь и есть Катька. Поэтому у меня голубые глаза. И я больше не заикаюсь, даже когда говорю по-литовски и по-английски. И вроде бы не боюсь высоты. Еще не успела проверить, но планирую в ближайшее время. И я снова отражаюсь в зеркалах! Это только кажется пустяком, а на самом деле довольно важно, если собираешься и дальше жить среди людей.
– По-моему, ты вернулась с отличной добычей, – подмигнул ей Файх.
– По-моему, тоже, – согласилась Габия. – Знать бы еще, откуда я вернулась.
– Из моей книжки, конечно, откуда еще. Из «Книги перемены мест слагаемых», которую я сейчас пишу с вашей помощью. Похоже, нам всем повезло друг с другом. Вы – безупречные персонажи, как на подбор, сам ни за что таких не выдумал бы. А я, как внезапно выяснилось, добрый сказочник. Быть моим персонажем легко и приятно. Честно говоря, прежде я не был в этом уверен. Но теперь вполне спокоен на свой счет.
Анджей ухмыльнулся про себя: «Ты-то, может, спокоен, а нам каково?» Но говорить, конечно, не стал.
Шел домой под раскаты далекого грома, двумя руками придерживал сердце, рвавшееся из-за ребер наружу, на запад, туда, где наливались свинцовой тьмой тяжкие тучи, навстречу грозе, навстречу грядущему дождю, навстречу какой-то иной жизни, единственной, настоящей, которой не было никогда. Кроме которой ничего не было.
Остановился, когда понял, что сейчас, чего доброго, упадет на блестящий от еще не пролившегося дождя тротуар, лицом вниз, как перебравший пьянчуга, потому что и правда пьян – то ли от сладкого беличьего кофе, то ли от слишком большого глотка первого осеннего ветра, прилетевшего из будущего, которого, как мы недавно окончательно и бесповоротно решили, нет.
Прислонился спиной к толстому древесному стволу. Думал, пытаясь хоть как-то собраться: «Я – человек, позади меня дерево каштан, сверху небо, под ногами земля, скоро пойдет дождь», – и сам себе не верил. Ничему нельзя верить при свете далеких звезд, когда они синие-синие – все, как одна. Стоял, безуспешно пытался вдохнуть полной грудью густой, влажный августовский воздух, чувствовал себя рыбой, насильственно вытащенной из воды, знать бы еще, что это был за водоем и как туда вернуться. Подумал: «Наверное, в таких случаях добрые католики молятся, а я не умею. Но все равно можно попробовать как-то поговорить». И действительно сказал вслух, едва ворочая непослушным, заплетающимся языком:
– Если весь я – только тяжкий серый свинец, так и не превратившийся в золото, если скудное подобие смысла, вмещающееся в меня, и есть весь смысл, тогда отмени меня, Господи. А если есть хоть что-то еще, кроме этого, тогда ладно, на таких условиях я согласен быть дальше, оставь все как есть.
Совершенно не удивился, когда в небе полыхнула дюжина молний сразу. Самое время! Но потом, стоя под внезапно хлынувшим холодным, почти осенним ливнем, слушая уже совсем близкий гром, понял, что по-прежнему существует. И не то чтобы обрадовался, скорее просто ошалел от неожиданности, как ребенок, получивший подарок к чужому дню рождения.
Конечно, не мог потом уснуть, и работы, как назло, не было не только срочной, вообще никакой. Уже под утро перебрался из кровати в кресло у окна и там, наконец, задремал – сидя в неудобной позе, да еще и лицом на восток, чтобы восходящее солнце светило прямо в глаза. Хочешь хорошенько выспаться – спроси меня как.
Наверное, из-за яркого утреннего света приснилось, что они с Файхом играют в футбол, носятся по небу, как по полю, и вместо травы под ногами у них примятые облака, а вместо мяча солнце. Сперва забивал один гол за другим, гордился собой, дразнил незадачливого немца, а потом сам встал на ворота и тут же увидел, что прямо в лицо летит огромный пылающий солнечный шар, поймать который означало сгореть, а не поймать было невозможно, да и глупо, какой вратарь станет уворачиваться от мяча, который сам идет прямо в руки.
Конечно, поймал. Конечно, сгорел. И проснулся – мокрый от пота, дрожащий от возбуждения и настолько счастливый, что жалко было снова засыпать.
Подумал: «Мы так здорово играли». Подумал: «Похоже, я победил». Подумал: «Ай, да какая разница». Подумал: «Вот бы еще сыграть».
