Ждал чертова немца весь день. Заранее был готов ко всему, даже холодильник открывал аккуратно, потому что Фабиан Файх вполне мог вывалиться и оттуда. Да откуда угодно вообще! Теоретически. На практике же ничего не произошло.
Вечером даже прогулялся до Лабдарю, зашел во двор, завернул за дом, полюбовался на темные окна, подумал неодобрительно: «Ишь, загулял, красавец». Почти обиделся, хоть и понимал, насколько это смешно.
Файх объявился только в воскресенье вечером, вскоре после заката. Никаких фокусов, просто позвонил снизу в домофон. Сказал:
– Одевайся, пойдем где-нибудь выпьем. Ну или не выпьем, главное – пойдем. Я соскучился.
По дороге смеялся:
– Когда решишь выдумать меня в следующий раз, пусть я буду эксцентричным странствующим богачом, а не командировочным инженером. На кой черт мне сдалась эта работа? Для художественной достоверности – так, что ли? Резонно, кто бы спорил. И в будни я, заметь, не ропщу! Но когда тебя в субботу тащат куда-то за город с утра пораньше и на протяжении полутора дней пытают едой, пивом и так называемыми развлечениями, начинаешь думать, что ну ее в задницу, эту художественную достоверность. Свобода дороже. А ты как провел выходные?
– Да никак. Бездельничал, спал и видел сны. В частности, сон о том, как ты запустил в меня мячом, который оказался солнцем.
– Свинство с моей стороны, – покаянно вздохнул немец. – Об солнце запросто можно обжечься! Зато ты провел время гораздо лучше, чем я. Это уже плюс.
Усмехнулся:
– И не говори. Групповые развлечения на природе я бы, пожалуй, не пережил. А тут проснулся в холодном поту, побежал в душ, сварил кофе и через полчаса был как новенький.
Вечером в воскресенье все закрывается рано, так что поцеловали с десяток запертых дверей, пока не обрели счастье в маленьком баре на Тилто, вынесли это счастье в душную, душистую ночь, сидели на краю тротуара, потягивая пиво, курили, щурились от наслаждения, бессмысленно улыбались водителям автомобилей, изредка проезжавших мимо, те удивленно улыбались в ответ. Немец болтал без умолку, пересказывал душераздирающие подробности своего уикенда, антропологически злословил, развлекал, смешил. «Совсем как настоящий, – ухмылялся про себя Анджей. – Совсем как настоящий, надо же, а».
Проводил его потом до Лабдарю. Ну как проводил, просто им было по дороге, ему – чуть дальше. Во двор заходить не собирался, Файх не юная девица, впервые возвращающаяся в родительский дом за полночь, следовательно, к подъезду его доставлять не обязательно. Открыл было рот, чтобы проститься до завтра, но увидев на ступеньках перед дверью магазина «Зодиак» знакомый силуэт в зимнем пальто, непроизвольно вцепился в руку немца, как дети хватаются за отцовскую ладонь перед лицом неведомой опасности, невероятного приключения, долгожданного сюрприза – все равно.
– Удивительно даже не то, что ты боишься безобидную старушку Грету Францевну, – сказал Файх. – Удивительно, что больше никто ее не боится. Неужели не чуют?
– Не чуют – что?
– Что она пришла к нам из позапрошлого ноября. Я уже говорил. Думай, что хочешь, но это правда. Очень страшная правда, на мой взгляд. Впрочем, это ты как раз и сам знаешь.
Подумал: «Да ни черта я не знаю».
– Вернее, чуешь, – исправился немец. – У тебя прекрасное чутье.
– Извините, я не хотела причинять беспокойство, – сказала старуха, поднимаясь со ступенек им навстречу. – Сейчас пойду к себе. Села, потому что голова закружилась. Ничего, проходит, уже почти прошла. А кружилась так сильно, так сладко, словно я снова учусь танцевать вальс. Хотя я уже давным- давно выучилась; мне тогда сшили белое платье. Я танцевала с отцом, был мой день рождения, мне исполнилось пятнадцать лет. Мы кружились, кружились, летели куда-то под музыку, почти не касаясь пола, я в новом белом платье, отец в своем лучшем костюме, и он говорил: «Какая ты счастливая, Грета, все у тебя впереди». Но впереди оказалось так мало! Меньше, чем ничего. Так холодно, так стыдно, так убого и скудно, что мне проще думать, будто в моей жизни не было вообще ничего, кроме детства. Зато оно было всегда и еще будет, будет! Я всегда ношу его с собой под отцовским пальто, оно там как раз помещается. И смотрите! – Грета Францевна протянула к ним руку в толстом жестком драповом рукаве. – Этому пальто уже почти сто лет, но оно до сих пор не истлело. Вот что значит носить за пазухой собственное детство, время уважает настойчивых и порой идет на мелкие уступки. Хотя лучше бы оно сохранило не пальто, а девочку в белом платье, которая научилась танцевать вальс.
Старуха умолкла. И вдруг с неожиданной злостью добавила:
– Незачем было учиться. Не пригодилось.
Развернулась и стала спускаться по лестнице. А они растерянно глядели вслед.
– Ты видел, куда она ушла? – наконец спросил Файх.
– Ну так по лестнице же, вниз…
– А это ничего, что у так называемой лестницы всего две ступеньки?
– По-моему, ничего. В свете последних событий мне это кажется вполне обычным обстоятельством.
