— Да, это! — улыбаясь, произнесла ему прямо в лицо Настя. Никакого испуга в ее лице не было; наоборот, светилось какое-то торжество; она не говорила, а словно выпевала слова. — Прощение для Севы обещали, полное прощение. И деньги — столько, что на домик хватит, да еще с обстановкой! А вы что мне можете обещать со своей революцией? Сколько я с Севой живу, только и слышу: «грядущее избавление», «будущее общество»… Ну, и что проку мне от этого грядущего общества? Или моему ребенку? А мне сейчас счастья хочется, понимаешь ты?!
— Это я как раз понимаю, — заверил ее Ваня. — Я только одного не могу понять: как же ты сейчас, с такими твоими планами, отпускаешь мужа на эту акцию? Ведь это убийство! За него никакого прощения не будет, за него виселица положена!
— Вот тут ты ошибаешься, Ванечка! — пропела Настя. — Все совсем наоборот обстоит! Я ведь почему на все эти бомбы-револьверы у нас в доме спокойно смотрю? Потому что на это команда дана! С самого верха!
— С какого верха? Ты же говорила, что твоему мужу эту мысль Емельян Пугачев подсказал!
— Верно, Ванечка, Емельян. А кто таков этот Емельян, знаешь? Думаешь, такой же малахольный подпольщик, как наши максималисты? Нет, тут другое. Я, когда в последний раз на Александровскую улицу ходила, в управление, там его и встретила!
— Кого? — не понял Ваня.
— Да Емельяна! Он у господина капитана в кабинете сидел, и они разговаривали — прямо как друзья. Я, как увидела, не знала, что и думать. А господин капитан меня успокоили. Говорят: «Ты, Анастасия, не бойся. Этот господин, которого ты знаешь под именем Емельян, — наш человек. Причем лицо весьма значительное. Так что ты его деятельности препятствовать не должна. Вот выполнят они свое задание — и тогда все твои тревоги закончатся». Вот оно как, Ванечка!
— Выходит, Емельян — вовсе не подпольщик… — размышлял вслух Ваня. — Хотя и верно, чего удивляться, Углов ведь говорил…
— Какой Углов? — насторожилась Настя. — Еще один из ваших «товарищей»? Хотя черт с ним. Я ведь тебе почему все открыла? Потому что показать хотела, что я тебя не боюсь вот нисколечко!
И она, сложив пальцы, отмерила крошечный кусочек ногтя — показала, как мало боится.
— А решишь Севе сказать — я найду, чем тебе рот закрыть, — пригрозила она. — Ничего у тебя не выйдет. Попробуешь — самому хуже будет!
— Да не собирался я ничего говорить! — воскликнул Ваня. — За ребенка твоего боялся, его жалко было. Это ты сама все начала! Ты…
Он остановился на полуслове — слышно было, как стукнула входная дверь. Затем послышался глуховатый голос Всеволода:
— Ого, а у нас гости? Кто это там?
И в следующую минуту Романов появился в дверях кухни.
— А, Ваня! — обрадованно сказал он. — Легок на помине! Я тут как раз к тебе идти собирался. Ты мне для одного важного дела нужен. Мне…
Тут он вдруг запнулся и внимательнее посмотрел на взволнованное лицо Вани и раскрасневшееся — своей жены. Какое-то неясное подозрение, как видно, родилось в его голове. Если бы в тот момент Ваня нашел нужные слова, чтобы это подозрение рассеять, то все бы, возможно, обошлось. Но ему, как нарочно, ни одно подходящее слово в голову не приходило. Ну ни одно!
Между тем Настя истолковала молчание «гадалки» по-своему. Она, видимо, решила, что Ваня собрался-таки разоблачить ее перед мужем и просто не знает, как начать. И тогда она сама решила сделать первый ход, сыграть на опережение.
— Нельзя тебе, Сева, его для дела использовать, — заявила она. — Подвести может. Потому как у него совсем другое на уме.
— Другое? Ты о чем? — спросил Романов.
— Да о том же, о том! Ты, я вижу, и сам обо всем догадался! — заявила Настя. — Подвел тебя приезжий друг, ох как подвел! Видать, он там, в Киеве, по бабам изголодался! Никакая ему, заморышу, не давала! Так он не посмотрел на мой живот, не помешал он ему — приставать ко мне начал! Я уж и не знала, как отбиться!
— Вот ты, значит, как! — вскричал Романов, надвигаясь на Ваню. — Вон какие у тебя особые таланты! А я смотрю — что это рожа у тебя какая-то смущенная, словно рубль украл? А ты вон чего! Да я тебя…
И хозяин квартиры, не тратя больше время на разговоры, кинулся на обидчика, схватил его за воротник пиджака и стал душить. Сила у него была медвежья; Ваня чувствовал, что воротник сжал ему горло, что ему нечем дышать. Из последних сил он рванулся — не надеясь освободиться, вообще ни на что не надеясь и не рассчитывая, а просто инстинктивно, как повешенный хватается за петлю, надеясь ее ослабить.
И — о чудо! — этот рывок дал результат. Нет, он не вырвался из объятий ревнивого революционера — просто не выдержал воротник старенького пиджака; он треснул, половина его оторвалась. Ваня судорожно вдохнул воздух, рванулся еще раз — и весь воротник целиком остался в руках у хозяина квартиры.
Пока Романов душил его, они топтались возле стола, и каким-то образом развернулись, так что теперь Ваня оказался ближе к двери. И он немедленно этим воспользовался. Не рассуждая, он кинулся к двери, и дальше, по коридору, к выходу. Выскочив из квартиры, ссыпался вниз по лестнице и выбежал из дома. Прямо за собой, всего в нескольких шагах, он слышал топот ног Романова и его тяжелое дыхание. Ваня понимал — стоит ему оступиться, упасть, — и он пропал, пощады не будет. Руководитель организации максималистов находился в таком состоянии, когда никакие доводы рассудка не действуют. И если дома, в квартире, он мог еще сдержаться, остановиться перед убийством, опасаясь возможных последствий, то здесь, на пустынной улице, глубокой ночью
