от крикуна.
— А так ли ты доблестен, чтобы звать за собой? — бросает Руппи в лицо обернувшемуся китовнику. — Как наши предки решали такие вопросы, знаешь? Или сказать?
4
Мушкетер, надо отдать ему должное, не растерялся, а возликовал. Еще бы, ведь к нему прямо в руки валилось то, чего так не хватало для полного успеха. Затрясти на глазах будущих дружин наглого штабного щенка — это не только доказать свою силу, это окончательно оторвать полк от армии и подчинить себе!
Обведя собравшихся вояк горделивым взглядом, китовник повелительно взмахнул рукой и, расправив плечи, направился к центру площади, всем своим видом показывая, как ему не терпится прикончить соперника.
Эдакой уверенности обзавидовался бы сам Торстен, про сомнения которого сочинили аж пять песен. Одна другой кровавей, к слову сказать.
Фельсенбург, в отличие от варита, не торопился, зачем? Лейтенант спешился, лишь когда противник, остановившись точно посреди лишенного торговцев и покупателей рынка, повернулся и сбросил мундир.
— Мой Врагоруб привык к крови погуще, — объявил он, пробуя сапогом землю, — но и такая выпивка сойдет.
Угрожающе блеснул обнаженный клинок. Руппи вгляделся и присвистнул. Китовник, несомненно, был мушкетером, но вместо положенной по уставу шпаги таскал здоровенный рейтарский палаш с широким клинком и затейливой гардой-корзинкой. Если б не она, Врагоруб сошел бы за меч времен фрошерского Франциска. Шпага Руппи, хоть и боевая, была полегче. И «попроворней». Неплохое преимущество, особенно в сочетании со школой Ринге и уроками Вальдеса, но варитить так варитить, а палаш брата Ореста не уступал капитанскому, разве что «корзина», защищавшая кисть, была другой формы, попроще.
— Брат Орест, — громко и весело попросил лейтенант, — ваш клинок сейчас больше к месту. Не одолжите? Под залог моей красотки.
Адрианианец приподнял брови. Едва заметно, но намек Фельсенбург понял: чужое оружие вместо своего, привычного, может дорого обойтись. Это было истинной правдой, но Руппи уже понесло. Лейтенант лихо подмигнул монаху, и тот неторопливо вынул из ножен свой палаш.
— Как пожелаете,
Взвесить клинок в руке, на мгновение поймать солнце, проверить баланс… Удар крест-накрест рассекает воздух. Тот в ответ ободряюще свистит. Отлично!
Руппи шел к предвкушающему триумф сопернику и не мог сдержать улыбки. Хорошо сработанное оружие удобно лежало в руке, предвещая отличный бой, и разве что не пело, а перед глазами всплывали бабушкины шпалеры. Древние неистовые воины, священный круг, смертельный поединок… Ты так хотел носить шлем и махать огромным мечом! В семь лет. Позже появились мечты посолидней.
— Вы бы, лейтенант, исповедались. — Зубы у противника были крепкими и белыми. — Я готов подождать. Недолго.
— Для начала запомни, — отрезал Руппи, покачивая в руке оружие, столь похожее на мечи предков, — вежливого «вы» вариты не знали. Это пришло от фрошеров. Надо думать, они хорошо тебя напугали, иначе с чего бы ты сбежал в тыл?
Ответный рык превзошел все ожидания, но Руппи не вслушивался, его занимали лишь глаза. Белые от ярости, закатившиеся,
Значит — бесноватый, значит — все правильно! Себя лейтенант не видел, только свою тень, слившуюся с тенью китовника в чудовищные песочные часы. Площадь слушала замысловатую капитанскую брань и ждала крови, поединок для нее был не просто зрелищем. Брат Орест со шпагой Руппи спокойно стоял в первом ряду. Кому он, хотелось бы знать, доверил лошадей? Площадь ждала и дождалась. Китовник выорал, что хотел, и теперь был готов убивать, но оставлять за ним последнее слово?
— Я за свою кровь ручаюсь, а вот с кем согрешила твоя бабушка, уж не с марагом ли?
На смуглом лице злоба, ярость, желание не просто прикончить, а раздавить. Зарычит и бросится? Нет, берет себя в руки. Он — бесноватый, это так, но он не безумен, как тот фрошерский капитан… Два капитана, и оба взбесились. Смешно, ну ведь смешно же! Да и покойный Эбби ходил в том же чине… Как все же опасно быть капитаном, если ты свинья.
Забавная мысль мелькнула и исчезла, растворившись в поднимающейся изнутри ярости. Холодной, расчетливой и при этом шалой, будто пляшущее по льдам солнце. Ночь и звезды хороши, но насколько все же правильней убивать днем.
Мгновения неподвижности, стихающий гул… Напряжение, кажется, можно резать ножом, как сыр, но это ненадолго.
— Ты послал кесарию к змею и с ней вместе отправил туда свой чин. Ты не капитан, не офицер, не воин. Ты — никто.
Теперь они стояли лицом к лицу, упершись друг в друга тяжелыми взглядами, будто готовые к драке коты, что, стращая противника, тоже орут.
