— Когда это?
— Год назад, когда еще хотели вновь войска посылать в Пруссию и Полонию.
— Не знал.
Сестра вздохнула.
— Здесь все какие-то встревоженные. Веселятся, а в глазах — пустота. Или страх. Но их прячут за улыбками. Некоторые напиваются, будто в последний раз. Меня не пускают в папино крыло, в библиотеку, Террийяр день ото дня мрачнее, мама смотрит на розы и отвечает невпопад. А еще ходят слухи, что режут высокие семьи. Папа пропал… — Мари всхлипнула. — Ты думаешь, у меня только свадьба в голове?
— Эх, Машка-букашка, — я поцеловал ее в лоб. — Ты стала совсем взрослая. Только тебе не идут круги под глазами.
— А сам-то? Лежал в своей комнатке как мертвец.
— Ладно. Репшин перевязку делал?
— Я делала. Рана плохо заживает.
— Ты знаешь, что доктор?..
— Да, — тихо ответила Мари.
— Все, — я подтолкнул ее к двери, — иди спать. Я посижу, повожусь с жилками. И еще…
Сестра обернулась, держась за ручку. Вид у нее был усталый.
— Нет, ничего, — улыбка мне далась через силу. — Все, иди.
Мари прикрыла дверь, и я подсел к Майтусу.
Смотреть кровью на него без содрогания было невозможно. С половины тела жилки были содраны и отмирали.
Без моего вмешательства кровник был не жилец. Только хватит ли сил у нас обоих? От объема работы, честно говоря, брала оторопь.
Я снял мундир. Вспомнился вдруг не Терст, вспомнился отец. Когда я в детстве сообщил ему, что не буду заниматься с кровью, потому что в тайном языке слишком много слов, и под каждое еще надо особым узором жилки складывать, он, хмыкнув, сказал: «Видишь большое — начинай с малого».
С малого и начнем.
Я взял кровника за запястье. Кровь под пальцем билась неровно, то замирала, то гнала в галоп, то едва постукивала сквозь кожу. Тише-тише, сказал я ей. Я здесь, я бьюсь рядом. Тук-тук, тук-тук. Давай вместе.
Я задал ритм, размеренный, чуть замедленный. Испарина выступила у Майтуса на лбу.
Теперь рисунок, абрис. Его еще называют краем человека. Там, в мире крови, дрожащие жилки кровника отчаянно и слепо тянулись к моим.
Я помог им схватиться.
Глупые, перепутанные, перепуганные жилки. Цепляйтесь, держитесь, сейчас мы будем сплетаться в жизнь.
По сантиметру я восстанавливал рисунок Майтусовой крови, копируя его с себя. Жилка к жилке, узелок к узелку. Как рубашку. Выше. Гуще.
— Ишмаа…
Поврежденную половину я пока не трогал, подступал, стягивал жилочные войска, напитывал их силой, строил живой заслон. Боязно что-то бросаться в бой. Неизвестно, потяну, не потяну.
Шумел дождь, то сильнее, то тише. Настырные капли от окна долетали до кровати, все до одной почему-то жгучие и соленые. Скатывались к губам. Или это пот, дорогой Бастель? Вам ли на дождь пенять?
Мой слуга все-таки выдержал страшный удар.
Жилки на подступах вязались с великим трудом, не «узнавали» языка, а прихваченные, так и норовили распасться. Приходилось вязать повторно, держа свой рисунок подпором. Круг крови светлый, круг крови темный.
Я выдохнул.
О-хо-хо, вижу большое.
Несколько минут я сидел без движения, жевал стянутую с тарелки сладковатую картофелину, смотрел, прикидывал.
Ох, много выжрала пустая кровь. Полрисунка, от пояса до шеи, надо создавать заново. Иначе тело скоро станет отмирать вглубь, сначала кожа, затем мышцы, кости, внутренние органы. Хорошо, Репшин процесс замедлил.
Кто-то потоптался у двери, но войти не решился, отступил, хотя я и не уловил, чтобы комнату проверили жилками.
Ладно. Куда ж без капли крови?
Безымянный Майтуса, указательный свой. Два укола. Красное в красное.
Когтистая боль поднялась от пальца по предплечью.
Рядом словно неодобрительно качнул головой Терст: рискуешь, Бастель. Я стиснул зубы. Нет выбора, господин учитель.
— Ишмаа гоэннин кэтэр…
Погасла, пропала комнатка, пропали дождевой шум, скрипы дома, дыхание, свет, тьма. Осталась только кровь.
