О, Ночь!
Десяток детей-«пустокровников» уже подбегали к ступеням. Несколько выстрелов грохнули справа, и одна фигурка, споткнувшись, растянулась на плацу.
Жилки ее увяли.
Какая же сволочь, подумал я, стискивая зубы. Детей на штурм. Найду, доберусь, какой бы крови мне это не стоило, распотрошу к ассамейским дэвам.
И мы проворонили.
Где-то же их держали, где-то инициировали. А Гебриз не про них ли, когда о Муханове?..
Я перевел взгляд на костры и увидел перескакивающие их фигуры гораздо крупнее детских.
— Вторая волна!
Но ее уже разглядели и без меня.
Часть стреляющих перенесла огонь на новые цели, а я поймал жилками усатого пехотинца и, переплетя низкую серую кровь со своей, направил его винтовку.
— Бей!
Первый раз мы промахнулись, зато вторым выстрелом сбили тень, запрыгнувшую на балюстраду, и она, дрыгнув ногами, свалилась вниз.
Сколько осталось? Дюжина или больше?
На первом этаже уже трещали щиты, и фамилии бились с проникавшими в дом через пол-потолок, сообща, смыкая жилки заслонами, завязывая «пустую» кровь на один, второй слой, а третьим пытаясь проколоть сердце.
Несколько раз у них получилось, но, боюсь, с настоящим «пустокровником» они бы не справились.
Дети были только пробой.
Запыхавшись, с отцовского крыла прибежали пятеро — трое жандармов и двое фамильных, высокой крови.
— Прорвались, — выдохнул один.
Жандармы присели за опрокинутый стол.
— Сколько прорвалось? — подскочил Тимаков.
— Не знаю, — мотнул головой бледный фамильный, согнувшись от бега, — несколько, они вахмистра вниз сковырнули, не смогли мы…
Солдаты продолжали стрелять.
Правда, с той стороны дома выстрелы звучали гораздо реже. Внизу трещала мебель, словно ее перемалывало в мелкие щепки.
А может так оно и было.
Крепкие стены подрагивали. С заложенных лестниц тоже доносился треск.
Я посмотрел в окно. Государь держал «завесу», но в некоторых местах она разлохматилась и зияла прорехами. Крупные фигуры прорывали ее почти без усилий.
Откуда их столько?
Это же надо было заранее, это кто-то армию под боком…
Ах, гуафр!
Я вспомнил письмо отца. Три деревни за Бешеным ручьем. Внезапно опустевшие весной этого года. Вернее, в конце весны. Стало быть, май. Кровь перевезена из Ассамеи, трое уже убиты — Штольц, Иващин, Поляков-Имре.
Еще в мае — Жапуга.
Три деревни, пусть по двадцать, по тридцать дворов, это сто восемьдесят, двести человек. Неужели все инициированы? Впрочем, судя по детям…
Но почему здесь, в нашем Уделе?
Под окном вдруг грохнуло, со звоном посыпалось стекло, горячим и кислым воздухом задуло часть свечей.
Мы не выстоим, понял я. Нас меньше. Мы переиграны вчистую. Двести «пустокровников». Двести.
Будто в доказательство моих мыслей упал Жассо, он плюнул кровью и вывернул шею, уставясь стеклянеющими глазами в лузу бильярдного стола. Обессиленно, содрогаясь, сполз по стене Кузовлев.
Гремели выстрелы, кричали люди. Сапоги давили свечи и гильзы.
Усатый пехотинец вдруг повис на подоконнике, выронив винтовку. Еще один просто выбросился в окно.
— Держать! — заорал Тимаков. — Держать жилками!
С той стороны дома жандармы приволокли Сагадеева, очумело трясущего головой.
— Их много, — прохрипел он, — прорываются… прорываются наверх.
— Все равно! — наорал на него Тимаков.
