Александра Васильевича Кураева всю жизнь, согласно его темпераменту, бросало в самые разные авантюры. Причем большая часть их, затеянная Александром с размахом, обычно оканчивалась печально. Даже игра в карты, которой он отдавался полностью и самозабвенно, как другой — любимой женщине, часто выходила для него боком. Чего стоило, скажем, великолепное имение его тетушки, оставленное непутевому племяннику!
Племянник обошелся с ним совсем не так, как следовало бы. Вместо того чтобы там жить-поживать и добра наживать (тем более что оно давало такие возможности), он пошел другим путем, банально проиграв имение в карты.
— …и наши части вторгаются в прорыв. А там — дело известное, — продолжал, все более увлекаясь, ротмистр. — Ввод в бой новых резервов — и пошло-поехало. Что думаешь, воздухоплаватель? — обратился он к французу.
— Если бы это было так легко, мсье… — туманно ответил тот, не желая расстраивать офицера. — Впечатления тех, кто впервые оказывается в полете, обычно грандиозны.
Пилот прекрасно знал, что новичкам часто кажется — на шаре они всесильны.
— Скептицизм никогда ничего хорошего не приносил! — воскликнул ротмистр, делая солидный глоток из фляжки. Ее содержимое бодрило и делало полет еще более волнующим. — Все великие открытия совершались людьми отчаянными, я бы сказал, одержимыми.
Голицын, держась руками за канаты, глядел вниз, туда, где светились едва заметные огоньки немецких позиций. Полет приносил новые, невероятные, неизведанные доселе ощущения. Неприятным было лишь одно — давление воздуха в ушах на барабанные перепонки. Все время хотелось встряхивать головой, чтобы избавиться от дискомфорта. Кроме того, на аэростате, как известно, запрещается курить во избежание взрыва газа, наполняющего шар, так что здесь на табак был запрет.
Все было внове — когда пассажиры разговаривали, то звуки слов выходили такими глухими и слабыми, что хотелось поневоле кричать. Но зато здесь царила такая глубокая тишина, такая чудесная неподвижность, просто волшебство! Да, недаром все народы в своих религиях помещали загробный рай на небесах.
— Кстати, мсье, а когда впервые начались полеты на воздушных шарах? — обратился Голицын к французу. — Расскажите нам, будьте добры.
— Да, и откуда вообще такое название — монгольфьер? — послышался голос Кураева. — Уж не с Монголией ли это связано?
— Нет, Монголия здесь ни при чем, — усмехнулся пилот. — Впервые, как принято считать, аэростат появился на свет в 1783 году. Существуют, впрочем, не слишком достоверные сведения и о куда более ранних полетах воздушных шаров. Например, о том, который был поднят в Пекине еще в четырнадцатом веке во время церемонии вступления на престол императора Фо Киена. Или о том, что в 1709 году на воздушном шаре летал португальский монах Бартоломео де Кусмао. Но все же официальным днем рождения аэростата считается 5 июня 1783 года. В этот день во французском городке Видалон-лез-Адонне, несколько южнее Лиона, поднялся в воздух монгольфьер — наполненный горячим дымом шар из бумаги и льняного полотна. Он был изготовлен братьями Жозефом и Этьеном Монгольфье — мастерами по производству бумаги, которых на идею создания такого шара натолкнули наблюдения за сжигаемой на костре бумагой и улетающими в небо ее обгоревшими клочками.
— А-а, так вот откуда все пошло…
Русские офицеры за несколько минут из короткой импровизированной лекции узнали о том, что первые аэростаты были беспилотными, но уже в ноябре того же 1783 года на монгольфьере впервые поднялись люди — Пилатр де Розье и маркиз де Арланд. Пилот рассказал и о том, что в следующем десятилетии — во время Великой французской революции — воздушные шары начали свою военную карьеру, активно продолженную и в XIX веке. Во франко-прусской войне 1871 года, например, с их помощью была налажена постоянная связь с окруженным немцами Парижем.
— Однако странно, — пробормотал француз, прервав свой рассказ и вертя головой по сторонам, как будто в этой кромешной тьме и на такой высоте можно было еще что-то увидеть. Время от времени он вынимал из кармана круглый металлический прибор и смотрел на него, определяя высоту.
— Что такое? — спросил Голицын.
— Да вот, извольте видеть, технические проблемы, — развел руками француз. — Несмотря на все мои старания, шар так и не достиг нужной высоты.
Пилот с поразительным спокойствием и с ловкостью обезьяны взобрался вверх по канату, поправив там что-то.
— Может, поломка какая? — влез в разговор Кураев. — Шарик — вещь ненадежная, я всегда об этом говорил. Это вам не лошади.
На эту тему ротмистр мог распространяться бесконечно. Как считали его знакомые, для Кураева лошади были ценнее человека. Впрочем, он и сам соглашался с этим утверждением. Как говаривал он: «От лошадей нельзя ожидать всех тех неприятностей, которые каждую минуту устроит вам человек». Второй его коронной фразой была: «Лошадь свинью не подложит».
— Нет, — отрицательно качнув головой, ответил француз. — Все вроде в порядке. Да и конструкция аппарата весьма проста. Повреждений нет, нагревательная лампа работает на полную мощность, — он кивнул на горелку, отправлявшую все новые потоки нагретого воздуха под огромную оболочку монгольфьера.
— И что из этого следует?
— Налицо перегруз аппарата. Необходимо избавиться от лишнего веса.
Через некоторое время выяснилось, что выбрасывание балласта за борт ситуацию не спасает.
— Давайте посмотрим, чем мы можем пожертвовать.
— От людей мы точно не избавимся, — сострил Кураев, — а вот со снаряжением придется разобраться. Давайте глянем, что тут у нас есть.
Офицер огляделся и присел у ящика с провизией.
— Хоть и люблю я грешным делом закусить, однако ничего не поделаешь, всегда приходится чем-то жертвовать. — Приговаривая, он открыл ящик.
В следующее мгновение все замерли, пораженные. Вместо съестных припасов в плетеном ящике лежал… репортер «Русского слова» Санин. Сейчас он, правда, больше напоминал какого-то индийского йога. Тщедушное телосложение в данном случае пошло ему на пользу, позволив скорчиться в три погибели и поместиться в небольшом пространстве.
— Здравствуйте, — хихикнул работник пера, глядя на удивленных воздухоплавателей из глубин ящика. — Прошу прощения за мое нежданное появление.
Ротмистр мгновенно пришел в гнев.
— Так вот из-за кого мы можем провалить операцию!
— А ну-ка, живо наружу! — приказал поручик.
Несмотря на все усилия, самостоятельно выбраться из ящика писака был не в состоянии. Находившееся так долго в неестественном положении тело затекло и отказывалось подчиняться.
— Не могу, — признался он. — Ничего не получается.
— Сейчас получится, — зловеще пообещал Кураев, наливаясь дурной кровью. — Сейчас у тебя все получится.
— Без посторонней помощи не выбраться, — заключил любитель сенсаций.
— Да я тебя, продажный щелкопер, сейчас германцам сброшу! — заорал ротмистр. Схватив могучими руками журналиста, он вытащил его наружу. Тряся его, как куклу, офицер и вправду был недалеко от исполнения своего обещания. — Что ты здесь делаешь? Отвечай!
— Говори! Быстро! — ледяным тоном, не предвещавшим ничего хорошего, произнес поручик.
Француз во все глаза глядел на появление репортера, объясняющего перегруз. Такого он явно не ожидал.
— Да ну что вы, господа, что за страсти, в самом деле? — стал вырываться писака. — Я, конечно, виноват, что проник на монгольфьер, но…
— Что — но? — кричал во всю глотку Кураев. — Шар еле ползет, подняться не может, а ему хоть бы хны!
