родственников, говоря до боли знакомые всем фразы типа: «из земли вышел и в землю отыдешь». Так что расположение могил на кладбище и имена тех, кто возлежит под крестами и могильными плитами, батюшке, ксендзу и пастору прекрасно знакомы.
Могила, к которой он подошел, была свежей. На мраморном кресте золотилась надпись: «Барон Корф 1870–1914. Упокой господи его душу. Память родных и близких. Скорбим, тоскуем, помним». Кроме таких классических надписей на кресте можно было увидеть изображение фамильного герба представителя древнего рода. На щите под павлиньими перьями располагалась согнутая рука, держащая зажженный факел. Руке, видимо, нелегко было держать этот груз, так как она была насквозь пробита стрелой. Многие неопытные в геральдике люди часто при жизни барона интересовались происхождением такого странного герба, так что Корфу неоднократно приходилось рассказывать любопытным старинную семейную легенду.
В ней говорилось о том, что еще в тринадцатом веке один из предков барона участвовал в штурме вражеской крепости. Укрепление хоть и было деревянным, однако взять его крестоносцы, в рядах которых и сражался славный предок, не могли. Ни штурмы, ни стенобитные машины, ни долгая осада — ничто не помогало. И тогда пращур, рискуя своей драгоценной жизнью, изловчившись, подобрался к стене и зажег ее с помощью факела, несмотря на то что сам был ранен вражеской стрелой. В результате возник пожар, и вскоре защитники попросили мира. После удачного похода великий магистр и наградил героя титулом и, соответственно, гербом.
Священник, достав из ведра кустики цветов, принялся с помощью маленькой лопатки украшать последнее пристанище представителя старинного рода, высаживая на могиле незабудки и лютики. После получаса стараний могила выглядела весьма приятно. Добровольный садовник кроме общего украшения и уборки территории ухитрился выложить из небольших цветных камней инициалы барона.
По дорожке, идущей в центре кладбища, двигалась чья-то фигура. К пастору приближался мужчина среднего роста и крепкого телосложения. Его загорелое лицо украшали пшеничного цвета усы, лихо закрученные вверх. Одет он был в егерский наряд: высокие сапоги, элегантную охотничью куртку, непромокаемые штаны. Увенчивала голову шляпа с пером в тулье. На плече егеря висело ружье, на поясе — патронташ. В охотничьей сумке — ягдташе, судя по ее виду, явно лежали какие-то лесные трофеи. Правда, время для охоты теперь, особенно если учитывать прифронтовое положение территории, было явно не самым подходящим.
— Добрый день, господин пастор! — приветствовал он «земледельца», согнувшегося над холмиком. — Я вижу, кроме забот духовных, вы не брезгуете и мирскими?
— Здравствуйте, господин Леер, — широко улыбнулся, разгибаясь, священник. — Вы правы. Живем-то мы на земле, поэтому от забот повседневных никуда, конечно, не деться.
— Да, вам сейчас особенно нелегко приходится, — сочувственно покачал головой гость. — Ситуация ведь мало способствует, что называется, мирному труду. Если нам, особам, так сказать, светским, не привыкать тащить груз и военный, и мирный, то как быть священнику? Особенно когда ты видишь, как гибнут люди, рушится все то, что создавалось годами, не так ли?
— Именно, именно так, — согласился хозяин усадьбы. — Однако на все воля Божья. Только ему там, на небесах, понятно, почему так, а не по-другому происходит в мире под луной. Все, что творится сейчас, я рассматриваю не иначе как плату за наши, людские грехи. А как же еще? Ведь вы только взгляните — двадцатый век, такое развитие техники… Казалось бы, навсегда отступили темные образы прошлых веков, и человечество должно мирно трудиться на благо себя и ближнего. Ан нет — снова, как и столетия тому назад, народы ополчились друг на друга, и конца-края этому не видно.
Стороннему наблюдателю могло бы показаться, что и пастор, и его собеседник, говоря о таких серьезных вещах, произносят слова с какими-то легкими улыбками.
Слушая священника, егерь кивал. Перо на его охотничьей шляпе при этом подрагивало от ласкового ветерка.
— Ваша правда, господин пастор. Эти слова да в уши бы сильным мира сего!
— Увы, они слышат только себя, — все с той же странной усмешкой сказал священник. — Однако что же мы стоим? Так ведь гостей не принимают. Прошу в мою скромную хижину.
Вымыв руки под краном, пастор тщательно вытер их и вместе с гостем поднялся по ступенькам на крыльцо.
— Смотрю я на ваше хозяйство и диву даюсь, — сказал, окинув взглядом пасторский сад и огород, егерь. — Как у вас на все это времени только хватает?
— С помощью нашего Господа на все можно отыскать время.
Войдя в дом, пара прошла в гостиную, где пастор угостил гостя домашним пивом. Егерь, в свою очередь, рассказывал об охотничьих успехах.
— Соколиная охота — это же просто сказка, — улыбаясь, произнес он. — Издревле этот благородный вид охоты ценится за высокие эстетические качества. Достаточно раз увидеть нападение сокола со сложенными крыльями в синем небе и все — можно «заболеть» этой охотой на всю жизнь.
— Вас послушаешь, господин Леер, и сам чувствуешь — еще немного, и действительно можно заболеть самому соколиной охотой, — лукаво произнес пастор.
— Что вы! Это не увлечение — это страсть, это поэзия, — живо ответил собеседнику любитель охоты.
— Но ведь насколько я знаю, это непростое занятие, требующее терпения.
— Безусловно, — подтвердил охотник. — Содержание, тренировка, «вынашивание» ловчей птицы — долгое и сложное занятие. Птицей надо заниматься постоянно, держать и кормить ее в неохотничий период, следить за ходом линьки, устраивать на зиму, отдавать значительную часть своего времени. Такое под силу не каждому хотя бы из материальных соображений. Это обстоятельство издавна определило соколиную охоту как привилегию знати. А известно, что любая привилегия может быстро превратиться в моду и повлиять существенным образом на изменение первичной сущности и смысла явления. Именно это произошло с соколиной охотой. Мода на это занятие превратилась из спорта в что-то среднее между обязательным ритуалом для знати и балами, где можно и других посмотреть, и себя показать.
— У каждого свои устремления, — покачал головой пастор. — А я все же очень обеспокоен судьбой фольварка. Вы посмотрите, что делается! Сейчас никто не может дать никакой гарантии, что произойдет в следующий час, разве не так? Вот и здесь — мол, не дай бог, артналет. Нет, я в этом смысле чувствую себя, как на углях.
— Думаю, что скоро тут не будет ни одного русского, — улыбнулся егерь, вытаскивая из ягдташа несколько подстреленных голубей.
— О, да у нас дичь! — воскликнул хозяин дома.
— Причем вообразите себе, господин пастор, что иногда на охоте можно встретить весьма примечательные открытия, — рассказывал егерь. — К лапке одного из голубей было прикреплено вот это… — с этими словами он продемонстрировал ту самую записку, посланную Голицыным.
— Вот и прекрасно, что вы ко мне зашли, господин Леер. Тем более с вашими чудесными трофеями, это так кстати. Сейчас распоряжусь кухарке зажарить голубя! — улыбнулся хозяин. — У меня как раз настоящий мозельвейн припасен!
— Зачем, господин пастор? — ухмыльнулся любитель охоты. — Я совершенно не вижу в этом никакой необходимости. Этим блюдом лучше угостить глупых русских… Я о голубе, а не о мозельвейне!
— Что вы имеете в виду? — вопросительно взглянул священник.
— Всему свое время. Кстати, сообщу вам приятное известие: Пауль фон Гинденбург удовлетворил вашу просьбу. Вы будете направлены в Берлин, в наш Генштаб.
— Прекрасно, прекрасно, — оживился пастор. — Да, вы и в самом деле меня порадовали. Но все же у меня возникают опасения по поводу моего скромного жилища.
— За фольварк, кирху и все остальное не волнуйтесь, — уверил его егерь. — Они ни в коем случае не пострадают.
— Когда я могу туда отправиться? — возбужденно спросил пастор. Было видно, что известие произвело на него сильное впечатление.
— Да хоть завтра… — развел руками егерь. — Но сперва надо разобраться с голубем.
