И направился к лифту.
Повседневные премудрости этого мира постепенно переставали изумлять его.
Постепенно.
Дождь полоскал голые ветки, и вот в парке, в старом парке, который помнил грохот и масляные фонари конки, листва старых лип после дождя зеленела задорно и молодо, будто и не пылилась в городском чаде.
В городе лужи отсверкивали перламутровыми разводами, машины проносились, оставляя за собой хвосты ядовитых миазмов. Хотя дождь старался выполоскать город, промыть его насквозь, сил небесных потоков хватило лишь на эти полтора-два часа свежести, которые эльф провел в парке.
Толстая кора старых лип, посеченная временем, дрожала жизнью, а витязь смотрел сквозь вязь веток на задернутое тучами небо и думал.
Днем тут было безлюдно, почти совсем. Но Тайтингиль смотрел иначе и видел парк темным, пронизанным струями света — фарами проезжавших машин, фонарей, городских кричащих неоном реклам, витрин. Неживой свет. Здесь было тихо, почти мертво днем — потому что чересчур живо и бойко в темную пору, когда должна была властвовать исключительно ночная королева луна, дарящая сон и покой.
Все перемешалось в этом мире. И в старом парке тоже.
Тонкие ноздри дрогнули.
Сейчас, днем, все казалось мирным тут. Мимо изредка проходили собаки, которые вели на веревочках своих людей. Эльфу были одинаково забавны эти звери, очеловеченные до последнего возможного предела, и их хозяева. Он мог только качать головой, когда глядел на пожилую небогато одетую даму, тщательно собирающую сокровища своего животного в пакетик, чтобы аккуратно выбросить. Она единственная это делала. Остальные — перешагивали и спешили дальше, оставляя после себя грязь. Она — убирала, хотя выглядела беднее и слабее прочих. Эльф задумался: что за дама, на что она живет. Может быть, помочь? Деньги, каждый день повторяла Ирма, деньги тут имели первостепенную важность. Не мудрость, не доблесть.
Деньги.
Деньги, как выяснилось, у Тайтингиля были. Это решало все — здесь. За деньги люди могли обнажаться и танцевать на потребу публике, восходить на ложе к кому угодно, не думая о зачатии драгоценнейшего дара небес — детей.
Странный мир.
Эльф снова посмотрел сквозь ветки на небо. Ощутил мощь жизни пробудившихся цветочных почек. Послушал шевеление корней под асфальтом.
Чем пристальнее эльф всматривался через день — в ночь, тем сильнее ощущал беду. «Враг здесь, — шептали липы. — Витязь, бди». И Тайтингиль в самом деле ощущал на себе взгляд.
Взгляд врага.
Он вспомнил: толстые белые нити, зажатые в листе тонкого пластика. Прикасаться к ним не хотелось, эльф и так чувствовал: она — здесь. Оплетающая паутина, давящая энергетика липких тенет. Темная тварь, рожденная ранее, чем эта земля.
Сама.
Пришла сюда и уже начала плести.
И кажется, именно сейчас она смотрела на него, такого же чужака в этом мире — такая же чужая. Пусть не своими глазами, но…
Тайтингиль чувствовал. И пальцы с привычной силой сжались на рукояти двергского потайного клинка. Огляделся. Он был готов принять бой.
Но…
Он так стоял в омытом дождем пустом парке: пошитый у лучшего портного Москвы костюм, схваченный одной пуговицей пиджак, кожаные туфли, сорочка, открытая у ворота, — без галстука, сверху чуть расстегнута; ровно расчесанные золотые волосы были откинуты назад и текли по спинке пиджака под светлым плащом…
Постоял, подышал, подумал. И пошел к выходу, поигрывая тростью.
Вышел к дороге — поймать машину. Да, он понемногу осваивался с наукой московской жизни. Наукой жить в этом мире.
— О, привет! — послышался девичий голос.
Вздрогнул.
Повернулся.
— А… Алора? — вспомнил.
Имя лучницы, той, из бара, само всплыло из памяти. Она была такая же, как в их первую встречу: смуглая, гибкая, губы — вишни, глаз теперь не видно за стеклами темных очков. Жевала жвачку.
— Узнал меня? Ну, круто, — хохотнула, сдвигая темные стекла на кончик носа.
Взгляд не изменился — так же ощупывал.
— Офигенный прикид. Не играешь больше в эльфов?
— Я не играл, — сухо ответил Тайтингиль.
