липой, песком, солнцем. Немного — смертью.
— Н-нет… ты же… м-мы…
— Ирма… молчи.
Зубы ударились в зубы, женщина ахнула, застонала, вздрогнула и взлетела к эльфу, обнимая за склоненную длинную шею, путаясь пальцами в рассыпавшемся золоте волос. Хотелось — взлететь, и она взлетела, вздернув легкие шелка.
Это был единый порыв на двоих, движение, сделанное одним и предугаданное другим. Сухие загорелые голени Ирмы сомкнулись на бедрах Тайтингиля ровно там, где нужно; его возбуждение оказалось ярким, ощутимым, несомненным. Она двинулась, вжимаясь в него сильнее, плотнее, не разрывая поцелуя. Он гладил ее через тонкую темень ткани, ощущая пальцами плоть.
Витязь усадил женщину на искрящийся черный мрамор умывальника. Отстранился на миг, утонул взглядом во взгляде. И — вниз… нога в черной нейлоновой дымке, увенчанная кровавой каплей туфельки, легла на его нагую спину, прижимая.
Он проследил губами широкую каемку чулка, горячую кожу за ней. И без слов рванул тонкие нити белья, заставив Ирму вскрикнуть скорее от неожиданности, чем от боли.
Мотнул головой, откидывая золотую гриву, и нырнул, припал. Движение выглядело таким резким, таким порывистым, сильным, что Ирма снова не сдержала вскрика.
Рот прильнул мягко; так громадный жеребец чутко берет с ладони сахарок, бархатно трепеща губами, выдыхая горячим. Прильнули; язык вычертил контур женского естества, выписал руны и тайные знаки древней ворожбы. Ирма задрожала всем телом, вцепляясь в волосы Тайтингиля, застонала громко, тягуче.
— Молчи, — выдохнул он. — Я не… молчи.
И стал рисовать снова, прилежно и легко, чувствуя пальцами, как начинают дрожать бедра женщины.
Его женщины.
И она выгнулась наконец, как тугой эльфийский лук — долго, долго, бесконечно долго, прижимая голенью ближе к себе — так близко, как никто еще не бывал.
— Тайтингиль… Тайтингиль! — выдохнул обожженный страстью рот.
Эльф вспыхнул с удвоенной силой; нет, он вспыхнул тысячекрат. Имя. Его собственное имя. Он слышал его впервые, произнесенным — так.
Ирма вскинулась и прильнула к нему, отыскивая поцелуем рот. И скользнула по гибкому мощному телу вниз, коленями в пол перед ним, перед своим мужчиной, спешно воюя с застежкой его брюк.
— Ирма! — вскрикнул он, подаваясь навстречу мягкости ее рта. — О, Ирма…
Она сжалась на нем, обняла, не мягко, не слабо — так как нужно, ровно так, как нужно, достаточно и необходимо, и скользнула по нему. Эльф, которого так касались впервые, резко качнулся ей навстречу, кончиками пальцев скользя по волосам. Это было так странно и сладко, эта небывалая человеческая ласка, о которой он никогда не слышал… Да и не говорили в его народе об утехах и наслаждениях плоти, не пели таких песен эльфы — ни голоса их, ни их тела.
Будто огненные бичи обвивали витязя, высекая из-под кожи нестерпимый жар, который заполнял собой все его существо.
Тайтингиль стиснул зубы и простонал, изливаясь. И, горячий от внезапно выступившего пота, раскрасневшийся высокими скулами, звенящий всем длинным телом, покрытым тысячами невидимых шрамов, склонился к Ирме. Впечатал уста свои в ее терпкий рот. И так застыл, склоненный, привыкая ко всему, что было теперь с ним, в нем.
Подхватил женщину, прижал, вжал в себя, сквозь незримые латы, с которыми никогда не расставался, к самой своей душе. Прижал. И ощутил, как раскаленная плоть касается плоти.
И еще раз.
Они не считали время, но все же в какой-то момент Тайтингилю пришлось одеться… Ирма и он — вышли безупречными из черно-алого помещения, намного превосходящего их самые смелые представления об уборной.
Гномы уже танцевали; угощения и напитков оставалось еще предостаточно, многие были изрядно навеселе. Все дверги в надорванных одеждах покинули пир. Оставшиеся вели себя так, словно эльф и не покидал огромного подмосковского зала, богатого отборными уральскими самоцветами, столь надолго.
Многие совали визитки, что-то рассказывали о себе и своих ремеслах; Тайтингиль и Ирма слушали словно сквозь слой ваты. Доставили десерты — изысканнейшие торты, пирожные; и хотя Ирма косо смотрела на все сахаросодержащее, сегодня было — можно.
Тайтингиль также уверенно налег на нечто изящное, покрытое взбитыми сливками — и можно было верить, что сливки были настоящими.
— А где же Котик? — спохватилась вдруг Ирма. Белой головы, нарядно испятнанной зеленым, видно не было.
