слышала — гость не может ходить с открытым срамом… срамом, мама!», она сняла с вешалки Ту Самую Юбку. Ту самую миланскую юбку из матового, прочнейшего темно-синего шелка на шелковой же подкладке, узкую в талии и расклешенную книзу, очень длинную. Ирма носила ее строго с туфлями на экстремальных каблуках. И к ней, к своей миланской царь-юбке она купила две рубашки — черную с длинными рукавами, и белую, очень простую, с короткими.
Это было как раз то, что надо.
Мастер Войны почти благосклонно кивнул, забрав синюю юбку и черную блузу.
— Теперь все правильно.
— Это значит, — робко спросила Алинка, — что я могу остаться… поболтать?
На девочке сфокусировался недвижный взгляд белых глаз.
— Нет.
Вздохнув, Алина вызвала такси и впрямь отправилась к Наташе, так и не решившись открыто щелкнуть Мастера Войны айфоном.
Глава 14
ТРИЗНА
В темном дворе их ждала старая, но лощеная, сверкающая хромированной фурнитурой «чайка». Котяра засуетился, открывая двери перед Ирмой, перед витязем. Сам со штурманским видом плюхнулся на переднее сиденье и сразу потянулся шаловливой лапкой к старинному радиоприемнику — переключать частоту, сетуя на отсталые подгорные музыкальные вкусы. Но Изя столь выразительно скосился, что орк обиженно скрестил руки на груди, заткнул уши гарнитурой айфона и закивал нарядной бело-зеленой головой в одному ему понятном ритме.
Тайтингиль поглядывал на Ирму в полутьме просторного салона. Острые колени воина стояли ровно, наискось лежала трость со спрятанным клинком.
Вот она, его женщина.
Его человеческая женщина…
Загорелые нагие ноги, непривычные острые каблуки, странный фасон чрезмерно открытого платья. Тайтингиль оценивал все увиденное заново, уже немного привыкнув к этому миру. Черную струящуюся ткань. Короткую стрижку. Чуть вздернутый нос. Темные мелкие пятнышки родинок на лице и на шее.
Сверкающие глаза.
Эльф преступил очерченные его Законами и обычаями границы… и не жалел.
Как он сам думал, он был создан для другого. Он воевал. Он умирал — и не умер. Один раз он полюбил — и много тысяч лет не мог забыть своей любимой. И бремя памяти не становилось легче, и в забвении было страшно еще и потому, что там эльф словно терял часть этого бремени, часть этого груза, обретая беззаботность вместе с утратой боли и прежнего опыта. Тайтингиль рвался прочь из этой обволакивающей неги Самого Последнего Приюта, чудом очнувшись от дремоты, осознав, какой ценой дается упоительное счастье беспамятства.
И не пожалел.
Хотя и не желал бы повторить такой путь второй раз.
— Моя бабушка была полячкой, — тихо заговорила Ирма, ощущавшая взгляд эльфа на своем лице, как прикосновение теплых пальцев. — До войны приехали в Россию, обосновались в Смоленской области. Сбежала она в Россию от нищеты, со своей мамой, моей прабабушкой. Из всего скарба было при ней, при бабуле, платье бумазейное… ах, ты не знаешь, что такое бумазея. Бедное платье было и вот эта вазочка. Вот та. Которую. Маленькая фарфоровая вазочка. До войны приехали они, получается, в Россию, в Советский Союз, около Гжатска поселились, значит. Гжатск — это… Ну, не важно. Бабушка замуж вышла. Маму мою родила… Грамотный был парень мой дедушка, механизатором работал в колхозе. И написал он Сталину письмо о тяжелых условиях труда. А бабушка подписала.
Она примолкла.
— Десять лет без права переписки. ГУЛАГ. Маму — в детский дом. Все десять лет эта вазочка была с ней. Маленькая фарфоровая безделка. Которая могла бы легко разбиться. Там. Тогда. Дедушка в лагере умер. Бабушка выжила, вернулась, маму нашла, забрала. Выжили… И вазочка. Хранили ее. Я непонятно, наверное, говорю?
— Ты говори.
Орк вытащил наушники и замер.
Изя виртуозно поворачивал на московских улицах машину, всего на десятилетие разошедшуюся в толще XX века с ГУЛАГом, сыто и еле слышно
