подобных случаях, священники объясняли самым подробным образом. Перекрестившись, Алесей начал читать «Да воскреснет Бог…».
Дверь проявлялась в стене, как фотографии, которые когда-то не выплевывал компьютерный принтер, а делал видимыми на бумаге специальный раствор. Сперва – еле уловимые контуры, потом четкие очертания, на глазах обретавшие объемность, рельефность, глубину. Морок, разогнанный молитвой, пал – и Алексей от всей души впечатал в появившуюся дверь подошву ботинка. Что-то подсказывало ему, что вежливо стучаться в данном случае не стоит. Не оценят…
Большая комната, вся затянутая какими-то темными драпировками. На полу – черные свечи и явно незаконченная пентаграмма, намалеванная то ли кровью, то ли чем-то до ужаса на нее похожим. Там и сям – кипы бумаг, которые, похоже, пытались сортировать и разбирать, явно в жуткой спешке. Распахнутое настежь окно – и за окном шелест широких крыльев, безнадежно удаляющийся от дома. Скользнув спиной по дверному косяку, Алексей уселся прямо на пороге. Что ж, по крайней мере, он очень старался!
– Оп… п… простите! Я… это… попозже зайду! – ломанувшись в кабинет отца Михаила, после того как на стук в двери раздался ответ «Входи!», Алексей застыл на пороге, словно наткнулся на стену. Уж больно непривычным был натюрморт на столе священника, обычно заваленном ворохами как рукописных, так и отпечатанных листов да стопками книг, в основном церковных. Сейчас все это было аккуратно сдвинуто на край, а по большей части переложено на ближайший подоконник. В центре опустевшей столешницы возвышался запотевший графин приличных размеров, весьма затейливой формы и явно старой работы. Судя по тусклому блеску (как этого сосуда, так и присутствовавших тут же объемистых чарок, явно из одного комплекта с ним же), сделана посуда была из серебра. Дополняла картину целая россыпь разнокалиберных тарелок и плошек с луком, соленьями, нарезанным копченым салом, черным хлебом и исходящей ароматным паром горки картошки в мундирах. Судя по всему, сидевшие за столом отец Михаил и брат Георгий едва успели приступить к делу. Ну, разве что по чарке опрокинули. Врываться в такую идиллию неприглашенным – в любом случае верх свинства. А если учесть, что находившихся в комнате Алексей числил своим непосредственным начальством – понятно, почему он врубил немедля «заднюю передачу».
– Да чего уж там! Милости просим к столу. Свои «фронтовые» сто граммов ты заслужил вполне честно. Тем более что я тебя и не поблагодарил-то толком, все недосуг было, – улыбка отца Михаила была совершенно искренней, как и приглашающий жест. Георгий, на которого Алексей тут же скосил взгляд, кивнул ободряюще и махнул рукой на свободный стул – давай, мол, не чинись, раз приглашают.
– Да за что благодарить, батюшка?! Ведьма ушла ведь… Не успел я, – присаживаясь к столу, Алексей сокрушенно развел руками. К похвалам он, как и любой человек, прошедший школу милицейской системы, где, как правило, высшим поощрением является всего лишь отсутствие начальственной «вздрючки», был непривычен и чувствовал себя теперь вдвойне неловко.
– Ну, уж есть за что, раз говорю! От заслуженной благодарности отказываться – это скромность ложная, показная, а следовательно, грех гордыни. Не умничай, короче, – говоря это, священник извлек откуда-то третью чарку и налил всем присутствующим. – За смелость благодарю, за мастерство воинское. Как раньше бы сказали – за удаль! За это и выпьем…
– Свору нечистую ты пострелял, «беркуту» помог, врагу, можно сказать, в тыл вышел грамотно и раньше всех, – перечисляя все эти заслуги, брат Георгий смачно хрустел соленым огурчиком и состраивал себе нехилый бутерброд, что, впрочем, от разговора его не сильно отвлекало. – Уйти-то ведьма ушла, это факт. Вот только если б ты ее не отвлек, не помешал, если б она обряд, который начала, до конца довести бы сумела, то тогда, боюсь, как раз
С этим спорить было сложно. Когда кровавый кавардак в особняке закончился (а прекратились активные боевые действия сразу же после бегства ведьмы, когда вышедшие из-под ее контроля бандюганы стали бросать оружие один быстрей другого), первым делом стали подсчитывать потери. Погибших, слава богу, не было, а вот раненых хватало. «Огнестрелом» прилетело троим братьям и полдесятку «беркутов». Были раны ножевые, несколько сломанных рук, ну и по мелочи – вроде расквашенных в потасовках носов и покрошенных зубов. Завара, конечно, ругался ругательски, поскольку даже такое количество «трехсотых» для милицейской спецоперации сегодня – дело совершенно ненормальное. Однако могло быть и хуже…
По авторитетному мнению священников, скурпулезно исследовавших весь «рабочий кабинет ведьмы», она намеревалась прибегнуть к своему самому излюбленному приему – обряду призыва демона. По правде говоря, Алексею страшно было и подумать о том, с какой именно сатанинской сущностью им пришлось бы столкнуться. Особенно после сделанного отцом Михаилом достаточно оригинального заявления о том, что «гость», с которым пришлось иметь дело в купальскую ночь, был «шпаной адской» в сравнении с тем, что должно было вылезти из оставшейся так и недочерченной пентаграммы. В одном можно было не сомневаться – свались такое на головы братьев и «беркутов» во время боя, жертв было бы не миновать, особенно среди последних.
Все это командиру спецназа, конечно же, было объяснено – в тихой приватной беседе, состоявшейся между ним и священниками Братства все на том же третьем этаже. Веса словам батюшек добавляли как виденные Заварой собственными глазами одержимые-камикадзе, так и предъявленные ему же для осмотра трупы «собачек» с заднего двора. Полковник проникся окончательно и клятвенно пообещал, что «с него причитается». Больше всего он был рад тому, что все его парни живы, а то, что теперь придется строчить, как он выразился, «туеву хучу рапортов и отписок» по поводу раненых бойцов и горы трупов в начисто, по сути, разнесенном особняке, причислял к обыденным и привычным неприятностям.
По правде говоря, растолковывая бравому спецназовцу возможные варианты развития событий и открывая глаза на то, с чем ему и его подчиненным
