размышлениям) пришел к тому же выводу, что и этот прежде неизвестный ему лично офицер.[95]

– Вы таким образом оцениваете сложившуюся обстановку? – спросил президент. – И в полном объеме знакомы с доставленными вами документами?

– Да, так и оцениваю. С документами знаком. Перед тем как запечатать пакет на моих глазах, мне позволили их просмотреть. В любой нормальной стране этого было бы достаточно, чтобы арестовать всех упоминаемых там лиц, обвинить их в государственной измене и предать военному суду. Но у нас, что вы должны понимать не хуже меня, придется столкнуться с почти непреодолимыми препятствиями, и исход дела может оказаться совсем не в вашу пользу, господин президент.

У вас нет подчиняющихся лично вам силовых структур, пресса к вам явно недоброжелательна, что я с сожалением наблюдаю последние дни, а значит, и большинство американского народа завтра или послезавтра вполне искренне начнет считать вас исчадием ада. Конгресс и сенат тоже предпочтут вас, как выражаются русские, – сдать. С импичментом затруднений не будет, если те, кто контролирует эти органы народного представительства, сочтут данный шаг целесообразным. Но лично мне кажется, что вариант Рузвельта[96] больше соответствует нынешним нравам, чем вариант обоих Кеннеди. Тем более скоропостижную кончину тоже спишут на русских. Сейчас не то что полвека назад. Не потребуется даже предъявлять никаких доказательств. «Мы точно знаем, что это они!» – вот и вся доказательная база. «А кто не верит или возражает – тоже русский агент».

– Мне крайне неприятно с вами соглашаться, но в глубине души я чувствую, что вы правы. Но это значит, что никакой «великой американской демократии» больше не существует? – в голосе Ойямы прозвучали нотки, более подходящие ребенку, расстроенному тем, что ему вручили правильно сложенную конфетную бумажку без конфеты внутри.

«Эк тебя по мозгам шандарахнуло! – опять по-русски подумал Лютенс, эти переключения последнее время все чаще происходили у него автоматически, без участия сознания. Можно сказать – ситуативно. – И ведь всего лишь убедился, дядюшка, что в голом виде королева Демократия, которой ты поклонялся, страшна, кривобока, покрыта язвами и лишаями. Но главное – между делом приказала тебя, своего верного пажа и паладина, четвертовать. Так, на всякий случай. Обидно, понимаешь!»

Лютенс раньше не верил, что подобной глубины изменения убеждений немолодого, занимающего важный государственный пост человека могут происходить так быстро и, по видимости, достаточно легко. По крайней мере, следов душевных терзаний ни в словах, ни в поведении Ойямы не замечалось. Но напряженная работа мысли была видна, что называется, невооруженным глазом.

Ну а чего же он хотел? Чтобы Ойяма рвал на себе волосы, метался по кабинету и вздымал к небесам руки, роняя с губ бессвязные слова, или с подъемом произносил художественно выверенный монолог в духе незабвенного принца Датского? Не те времена, или, точнее, в любые времена реальные люди, даже коренным образом меняя убеждения, делают это без внешних эффектов. А эффекты, монологи или «исторические фразы» придумывают за них историки и литераторы.

Сам ведь он тоже признал правоту Ляхова и, значит, фактически отрекся от всей своей прежней жизни на удивление легко. Правда, после пережитой клинической смерти. И еще – что ни говори, и он сам, и президент как бы не «стопроцентные американцы», оба несут в себе какой-то другой национальный код, пусть и старательно заваленный целыми горами стереотипов, идеологем, просто бытовых привычек страны пребывания.

Но разве мало известно случаев, когда пробуждается, например, внезапно некое чувство у глубоко ассимилированного европейского или русского еврея? Так остро пробуждается, что он бросает все, меняет данное ему от роду имя на совсем другое, ветхозаветное, и мчится в дикие края, чтобы «с винтовкой за плечами и рукоятками плуга в руках» возрождать «Эрец Исраэль»? По крайней мере, так случилось с сотнями тысяч людей меньше века назад. И прочел это Лютенс в случайно попавшемся на глаза жизнеописании Бен-Гуриона[97].

Вот, очевидно, в момент политического и нравственного кризиса что у него, что у Ойямы на первое место тоже выдвинулись личностные качества тех народов, к которым они принадлежали генетически, а не в силу, так сказать, жизненных обстоятельств.

– Никакой демократии на самом деле не существует. Это просто удобное наименование того общественного устройства, которое в данный момент позволяет господствующему классу решать свои проблемы с минимальными, по сравнению с другими вариантами, затратами, – произнес Лютенс и сам удивился, какая изящная у него выстроилась фраза. А почему бы и нет? Маркс с Энгельсом, придумавшие так называемый «Исторический материализм», весь состоящий из подобных фраз, тоже ведь были немцами.

«Почему среди немцев так много философов? – тут же вспомнился старый анекдот. – А вы их женщин видели?» И перед глазами разведчика возник образ Рыси, как она запечатлелась на так и не стертых им фотографиях[98]. Да уж, с такой о любой философии забудешь, при том, что она сама как раз почти «доктор философии». Вот ведь парадокс. А не оттого ли с ним произошел этот «душевный слом», что он просто-напросто по уши влюбился в «паранормальную девицу» и жизненный выбор сделал еще тогда, на улицах послепутчевой Москвы. И теперь его подсознание всего лишь старательно ищет наиболее удобный и надежный способ добиться от Рыси взаимности. А что – объяснение не хуже прочих, более заумных. Антоний ради Клеопатры тоже от Рима отрекся.

– Разве не демократы в Афинах приговорили к смерти Сократа всего лишь за то, что говорил, что думает, «тем подавая молодежи пагубный пример»? И вас сейчас готовы ликвидировать примерно за это же. А между двумя событиями – двадцать пять веков развития «демократической теории и практики». Слава богу, ни на моей, ни на вашей, господин президент, исторической родине демократия и не ночевала до момента, пока и нас, и вас не оккупировали

Добавить отзыв
ВСЕ ОТЗЫВЫ О КНИГЕ В ИЗБРАННОЕ

0

Вы можете отметить интересные вам фрагменты текста, которые будут доступны по уникальной ссылке в адресной строке браузера.

Отметить Добавить цитату