– Марка итальянская, – прервал молчание Жанно, видя, как бабульки подслеповато вглядываются в таинственный прямоугольник.
И они тут же плюхнулись на соломенные сиденья стульев. Снаружи дождь полил с удвоенной силой, стало темнее, чем в шесть вечера. Запах кролика, томящегося в вине, сливался со звуком воды снаружи, и все пространство дома окутывало уютом маленькую группу людей, что склонилась над конвертом из Италии. Еще минута протекла в молчании и муках нерешительности, потом Жанно кашлянул и снова взял слово, сочтя, что приличествующее осмотру время вышло.
– Так что, может, вскрыть его? – спросил он голосом одновременно нейтральным и ободрительным.
Бабульки глянули друг на друга из-под чепцов с одной и той же мыслью, а именно что по такому случаю надо бы собрать семейный совет в полном составе. А сделать это можно будет, только когда отец вернется с пахоты, а мать из города, где она уже три дня гостит у сестры, чья младшая дочь болеет легкими (взяла туда целую торбу мазей от Евгении, которых там с нетерпением ждали, разочаровавшись в официальных снадобьях. Они помогали мало, а силы девушки таяли на глазах). То бишь, лихорадочно считали в уме четыре старушки, завороженные словом «Италия», через два дня и две ночи. Мука мученическая.
Жанно, следивший за умственными метаниями хозяек так, словно он их слышал, снова прочистил горло и высказался – по мере сил твердо и ободрительно:
– А то вдруг что срочное.
Неисповедимы пути почтовые, идущие из Италии до самого междугорья, но что точно можно предположить, что в три часа их не одолеешь, а значит, и не выберешь в годину бедствий. Тем паче без адреса и фамилии. Но несмотря на это, в гостиной, помимо дождя и тушеного кролика, замаячила какая-то неотлагательная срочность. Анжела посмотрела на Евгению, та на Жанетту, та на Марию, и все переглядывались по кругу, пока и подбородки их не закачались вкруговую, с синхронностью, которая восхитила бы любого опытного хормейстера. Кивки продолжались еще минуты две-три, подбородки двигались все решительней, так что к делу присоединился и Жанно, созревший уже было для добавки рулета, но не желавший разрушать чудесную согласованность этих движений. Потом решение было принято.
– Можно хоть вскрыть, – сказала Анжела, – ничего не изменится.
– Действительно, – сказала Евгения.
– Только вскроем, – сказала Мария.
А Жанетта ничего не сказала, но думала так же. Анжела поднялась, достала из буфетного ящика острый нож, в свое время вскрывший так много солдатских писем, взяла итальянский конверт в левую руку, правой рукой просунула в него кончик лезвия и вспорола край.
И тут все взорвалось; дверь махом распахнулась, и на фоне грозового пейзажа в проеме показалась фигура Марии, и дождь, ливший уже полчаса, превратился в потоп такой силы, что слышалось только, как во дворе схлестываются друг с другом потоки воды. Видали в этих краях дождевые паводки, за миг превращавшие землю в дно морское, – но чтоб такое! Тут все было иначе, вода не разливалась по земле, а яростно обрушивалась на нее, превращая всю местность в огромный гудящий барабан, а потом снова взлетала в небо пенными грохочущими фонтанами. Мария миг постояла у двери среди всеобщего оцепенения и устрашающего грохота воды. Потом закрыла дверь, подошла к бабулькам и протянула руку к Анжеле. Та, не понимая, что делает, вложила ей в руку письмо. Мир перекувырнулся и снова встал на ноги, дождь прекратился, и в обретенной тишине кролик, томившийся в соусе, булькнул так, что все вздрогнули. Анжела взглянула на Марию, та взглянула на Анжелу. Все молчали и были, как никогда, несказанно рады сидеть на тихой кухне, где из латки пахнет кроликом, все смотрели на Марию, у которой в лице появилась некая новая торжественность, и чувствовали, что в ней выкристаллизовался какой-то неведомый каркас души.
– Что, милая? – сказала наконец Анжела, и голос ее чуть дрогнул.
Мария прошептала:
– Не знаю. – И поскольку никто не говорил ни слова, добавила: – Я знала, что мне письмо, – и пришла.
Что делать, когда ритм судьбы ускоряется настолько? Простодушие, которым полнилась горница этой фермы с ее булькающим рагу, хорошо тем, что принимает все, с чем не может справиться. Слова Марии не противоречили извечной вере в то, что мир создан прежде людей и, значит, не исчерпывается их объяснениями. Лишь бы малютка была жива и здорова! И пока Евгения готовила отвар боярышника, все снова расселись по стульям, с которых разом поднялись, когда налетело ненастье, и прилежно ждали, когда Мария собственноручно откроет послание, которое на этот раз безропотно встретило натиск ножа. Из распечатанного конверта Мария вытащила сложенный вчетверо лист бумаги, такой прозрачно-тонкой, что чернила просвечивали насквозь и потому только с одной стороны листа были написаны следующие строки:
Мария не знала итальянского, но так же, как ответы Евгении она любила за то, что они давали ей в концентрированном виде мир более поэтичный и чистый, чем реальность, так и в этих строках, даже на взгляд, даже если совсем не понимать смысла, слышалась упругая вибрация песнопений. До сих пор прекраснейшими песнями казались ей фиалки и боярышник, их слагала Евгения в своих травяных шкафах, их дополняли кроличьи клети и сельдерей с огорода, ей казалось, что они не уводят в сторону от Бога, а, напротив, отражают веру гораздо понятней, чем церковная латынь. Но эти слова, которые она даже не знала, как уложить во рту, знаменовали собой новую поэтическую почву
