Рядом, на краю люка устроился Иван Калянджи - восемнадцатилетний болгарин, которого дядя Спиро привел на «Улисс» за несколько часов до выхода в море. «Этот нэарэ[9] добрый воин! - отрекомендовал он новичка. - При Силистрии был волонтером. В июне, когда русские ушли из Валахии - сильно заболел, думали, не жилец. Но слава Николе-угоднику, выходили, привезли в Одессу, лечиться. Теперь поправился, опять османа бить хочет! Возьми его, кирие, не пожалеешь!»
Капитан-лейтенант долго не раздумывал: парень, хоть с виду и типичный интеллигент, но все же был в армии, в строевых частях - не то, что его брательник, Петр Калянджи, просидевший при штабе…
Тем более, что дядя Спиро, понизив голос, сообщил: отец юноши, Стоян Калянджи, еще в войну 28-го - 29-го годов воевал на стороне русских против турок с даже получил за храбрость орден. Сейчас он занимается при штабе Горчакова организацией болгарских добровольческих чет и, главное - заведует болгарской разведкой. «Большой человек! - говорил дядя Спиро, наставительно подняв узловатый палец. - Очень большой человек, болгары сильно его уважают. Я, кирие, хочу со старшим Калянджи знакомство свести, а этот нэарэ мне поможет!»
Это был аргумент, против которого не поспоришь, и Ваня Калянджи занял место в команде «Улисса». Его приписали к абордажной команде, и теперь, в промежутках между судовыми работами, тюрморезовские казачки вколачивали в юного болгарина пластунские ухватки.
Сынок начальника болгарского ГРУ только что сменился с вахты - уперся локтями в колени и, дремлет, опустив на руки голову, всю в угольно- черных кудрях. Дядя Спиро стоит у подветренного борта и прислушивается. Эти несколько дней трудно дались и пароходу и старому греку, а потому он нет- нет, да и замрет полной неподвижности: то вглядывается в горизонт, то пытается уловить опасный скрежет в ровных шлепках гребных колес, то слушает музыку корабля - поскрипывание набора, шорох туго натянутого стоячего такелажа, тросов, плеск воды под форштевнем. Все эти звуки, ничего не говорящие уху обитателя суши (мало ли что там может скрипеть?) для старого черноморца столь же красноречивы, как стук сердца в стетоскопе для опытного терапевта.
Везение кончилось через двенадцать часов после того, как «Улисс» покинул Практическую гавань. С городом попрощались при легком утреннем бризе, но уже к трем склянкам небо налилось свинцовой мутью, предвещая недоброе. Небе темнело на глазах; от облаков отрывались клочья, верховые ветра несли их на ост. Дядя Спиро тревожно хмурился: «вернемся в Одессу, кирие[10], переждем, большая буря идет!» Белых совсем было, согласился со старым греком, но посмотрел на Лютйоганна, сосредоточенного, молчаливого, - и отрицательно покачал головой.
Шквал налетел с норд-веста, со стороны берега. Волны пенились и клокотали, пену срывало с гребней и швыряло в лица людям на палубе. «Улисс» содрогался под ударами стихи; слабенькая машина не выгребала против ветра, пароход то и дело разворачивало лагом к волне, и тогда от плиц летели щепки. Железный каркас колеса смялся, задевал за обшивку, откалывая куски досок.
К пяти склянкам «Улиcс» окончательно попал в цепкие объятия шторма. Волны, окантованные поверху рваным кружевом пены, обрушивались на него с регулярностью метронома и мощью стенобитного тарана. Судно черпало носом, подветренный правый борт уходил в воду так, что захлестывало целиком кожух колеса. Кубрик залило водой, его обитателям пришлось перебраться под полуют. А смятое колесо все сильнее курочило борт, и прекратить это не было никакой возможности - тогда судно окончательно превратилось бы в игрушку стихий.
Так бедовали двое суток. «Улисс» снесло далеко на ост, к острову Березань, к Кинбурнской косе. Утром третьего дня машину застопорили. Отдали плавучий якорь, но дело оборачивалось скверно: до подветренного берега с камнями и коварными песчаными отмелями оставалось меньше мили.
И тут шторм прекратился. Кто еще держался на ногах - выбрались наверх и принялась за исправление повреждений. Вместе со стуком молотков, визгом пил над палубой носились молитвы Николаю-Угоднику и специфические речевые конструкции, свойственные морякам любой эпохи.
Больше всего хлопот было с поврежденным гребным колесом. С помощью чисто российских инструментов - кувалды, лома и какой-то матери, - за сутки выправили погнутый каркас колеса, заменили разбитые плицы, залатали размочаленную обшивку. Задул норд-ост, и Капитанаки (несколько растерявший за время шторма самоуверенность) предложил поставить в помощь машине паруса. На обрубок мачты подняли прямой грот, вздернули стаксель. Ход сразу подскочил до восьми узлов. Дядя Спиро улыбался во всю свою морщинистую физиономию, и даже Лютйоганн скупо похвалил судно и усердие команды.
Одессу миновали ночью. Белых порадовался, что никто на борту не заикнулся о том, чтобы зайти и починиться. Даже дядя Спиро не настаивал - «дороги не будет», сказал он и направил «Улисс» на зюйд-вест, держась милях в трех от береговой черты.
Связь и радиолокацию капитан-лейтенант повесил на Змея. Мичман Кокорин полдня проторчал на грот-марсе, подправляя потрепанное штормом хозяйство, пока не отрапортовал, что все в порядке. Японское качество не подвело: «Фуруна» исправно рисовала на мониторе и береговую черту и облачный фронт, и пятнышки рыбачьих шаланд, выбравшихся после шторма на промысел.
Белых, притомившись разглядывать небо, приподнял голову и покосился влево. Гринго, Вий и Карел сидели у мачты на перевернутых бочонках и выполняли очередной распоряжение Лютйоганна. Немец, вполне освоившийся в роли шкипера, взялся подтягивать дисциплину - и делал это испытанным армейским способом, следя, чтобы ни у кого на борту не оставалось ни единой свободной минуты. Благо, дел хватало - после шторма повсюду требовался мелкий ремонт, умелые матросские руки.
