своего удальца-нареченного, Сэма Ллойда.
Потому что газетам, судя по всему, тоже снились сны, только совсем другие.
– Ты пишешь столько любовных песен… а влюблен-то ты когда-нибудь был? – спросила Лин на восьмую ночь, когда они вдвоем ждали поезда.
– Да, – сказал Генри и уточнять ничего не стал. – А ты?
Лин вспомнила, как погрузилась в глаза Вай-Мэй.
– Нет, – коротко ответила она.
– Вот и умница. Любовь – сущий ад, – пошутил Генри.
Он сел за рояль и заиграл что-то новенькое.
– Что это за песня? – полюбопытствовала Лин.
Она сильно отличалась от всего остального, что обычно наигрывал Генри. Те легко забывались, но эта, обретавшая сейчас форму у него под пальцами, была другая – странная, красивая, привязчивая. В ней был вес, в ней была жизнь.
– Пока не знаю. Просто играюсь вот с темой, – нехотя ответил Генри.
Он казался смущенным, словно из него обманом вытянули какую-то сокровенную тайну.
– Мне нравится, – оценила Лин, внимательно прислушиваясь. – Такая… печально-красивая. Как все самые лучшие песни.
– Это… это что, был комплимент? – Генри прижал руку к груди, делая вид, что сейчас грохнется в обморок.
Лин закатила глаза.
– Только не начинай.
Сестра Уокер провела за баранкой уже двенадцать часов кряду и поэтому осталась в комнате мотеля – хоть немного соснуть. Уилл обнимался с кофейной чашкой и глядел в окно кафе. Тусклый свет одевал вершины припорошенных снегом холмов; небо смотрелось старым кровоподтеком. Бронзовая табличка у дверей казенного дома через улицу отмечала место, где Джорджу Вашингтону когда-то улыбнулась победа. В этой части страны было несколько сражений во время Войны за независимость – сражений, которые повернули ход событий и определили судьбу молодой страны, дав ей перескочить от будоражащей кровь идеи о самоуправлении к возможности, а затем и к реальности. Народное правительство для народа.
Америка изобрела себя сама – и продолжала изобретать на каждом шагу. Иногда ее успехам завидовал весь мир. Иногда она предавала самые дорогие свои идеалы. Иногда ее люди просто избавлялись от того, что им было трудно понять или неудобно сознавать. Чаще всего они просто продолжали играть в демократию и придумывали стране новый гимн. И петь его старались погромче, чтобы заглушить несогласных – и даже чтобы пересилить собственные сомнения. Их ошибки не отмечались табличками. Но прошлое ничего не забывает. Историю наводняли призраки былых преступлений, а это требовало периодических экзорцизмов правды. Как ни крути, а у всего есть последствия.
Уилл все это хорошо знал.
– Еще кофе? – осведомилась официантка и, не дожидаясь ответа, все равно налила ему свежую чашку. – Вот ведь жалость, что вы тут оказались в такое поганое время года. Дорога вверх, в горы, сейчас сильно опасная.
– Да, – тихо отозвался Уилл. – Я помню.
– А, так вы тут, у нас, уже бывали?
– Один раз. Очень давно.
– Ишь ты! В общем, вам нужно приехать сюда весной и подняться туда, к старой усадьбе Марлоу, называется «Гавань Надежды». Красиво, аж жуть. Там сейчас закрыто, но весной они открываются.
Уилл пошарил в кармане, выудил четвертак и оставил его на столе, рядом с полной, нетронутой чашкой кофе.
– Благодарю вас. Так я и сделаю.
В мотеле, при немощном свете прикроватной лампы, он еще раз перечитал пачку вырезок из газет со всей страны.
«БОСТОН ГЛОУБ»
«СЕДАР РАПИДС ИВНИНГ ГАЗЕТТ»
