– С Лили, – наконец признаю я. – У нее в последнее время проблемы.
– Какие проблемы?
– Помнишь, я порезала ногу и потребовалось накладывать швы?
– Ты говорила, это несчастный случай.
– Никакой не несчастный. – Я смотрю на нее. – Все устроила Лили.
– Как устроила?
– Вытащила осколок стекла из мусорного бачка и вонзила мне в ногу.
Герда недоуменно смотрит на меня:
– Лили?
Я отираю слезы:
– А в тот день, когда я упала, тоже был никакой не несчастный случай. Она оставила игрушку на лестнице, а я на нее наступила. Мне никто не верит, но я знаю, она сделала это специально.
Делаю несколько быстрых вдохов, наконец мне удается взять себя в руки. Когда я снова начинаю говорить, голос мой звучит ровно. Покорно.
– Я больше не знаю, кто она. Она превратилась в кого-то другого. И все началось с того дня, когда я впервые играла вальс.
Любой другой сказал бы, что у меня бред, но Герда молчит. Она только слушает, ее молчание успокаивающее, не осуждающее.
– Мы возили ее на всякие медицинские исследования, и ей делали что-то вроде ЭЭГ – считывали мозговые волны. Когда ей дали прослушать вальс – ты его записала, – мозг ее реагировал так, будто он – вальс – находится в ее долговременной памяти. Словно она его уже слышала. Но ты говоришь, он никогда не записывался.
– Старые воспоминания, – бормочет Герда, она разглядывает ноты «Incendio», словно видит в музыке что-то не замеченное ею раньше. – Джулия, я знаю, мои слова покажутся тебе странными. Но меня в детском возрасте посещали воспоминания, которые я никак не могла объяснить. Родители приписывали их моему буйному воображению, но я помнила каменный домик с земляным полом. Поля пшеницы, колосья, раскачивающиеся на солнце. И еще я отчетливо помнила, как смотрю сверху на свои босые ноги – без одного пальца. Все это не имело никакого смысла, но как-то раз бабушка сказала, что меня посещают обрывки воспоминаний о том, кем я была когда-то. В прошлой жизни. – Герда смотрит на меня: – Ты считаешь, это глупости?
Я отрицательно покачиваю головой:
– Мне уже ничто не кажется глупостями.
– Бабушка говорила, что большинство людей не помнят своих прошлых жизней. Или же воспринимают такие воспоминания исключительно как фантазии. Но у маленьких детей разум еще открыт. Они еще имеют доступ к прежним воспоминаниям, хотя и не владеют языком, чтобы рассказать нам о них. Может быть, Лили поэтому так и реагирует на твой вальс – она, наверное, слышала его в прежней жизни.
Могу себе представить реакцию Роба на наш разговор. Он уже подозревает меня в неуравновешенности, а если я начну говорить о прошлых жизнях, у него и последние сомнения исчезнут.
– Жаль, но другого решения твоей проблемы у меня нет, – говорит Герда.
– Не думаю, что тут вообще есть какое-то решение.
– Слушай, меня теперь разбирает настоящее любопытство. Если твой торговец антиквариатом в Риме не в силах нам помочь, может, мы сами попробуем найти композитора? Я буду играть на фестивале в Триесте – совсем рядом с Венецией. Я могла бы сделать вылазку в Венецию, на Калле-дель-Форно. Выяснить, жил ли там Л. Тодеско.
– Ты пойдешь на такие хлопоты ради меня?
– Ну, на такое мне не жалко времени, и потом, мне и самой занятно. Твой вальс великолепен, и я думаю, он никогда не публиковался. Будет здорово, если наш квартет запишет его первым. Мы должны убедиться, что права на него не защищены и юридически все чисто. Как видишь, у меня есть собственные эгоистические основания искать Л. Тодеско.
– Он, вероятно, давно уже умер.
– Вероятно. – Герда кидает жадный взгляд на ноты. – А если он еще жив?
Вернувшись домой от Герды, я вижу «форд-таурус» Вэл на нашей подъездной дорожке; в гараже уже стоит «лексус» Роба. Я не знаю, почему Роб так рано приехал с работы и почему они оба застывают в дверях, когда я захожу в дом. Знаю только, что ни один из них не улыбается.
– Где ты пропадала, черт подери? – спрашивает Роб.
– Ездила к Герде. Я же тебе говорила, что собираюсь к ней заехать.
– Ты хоть представляешь, который теперь час?
– А разве я обещала вернуться раньше? Не помню такого.
– Господи, Джулия, да что с тобой происходит?
Тут вмешивается моя тетушка:
