два пса, и теперь они в огромном возбуждении прыгали перед строем и облаивали вглядывающихся вдаль людей. Среди солдат звучали нервные разговоры и шуточки – приятели пошучивали над волнением соседей, стараясь скрыть собственную тревогу. Многие крестились, прикасались к скрытым на груди ладанкам, шевеля губами, обращали взоры к небу.
Полное молчание легло на все три полка, когда люди заметили неприятельское войско, приближавшееся к ним по полю. От зрелища этого у многих шел морозец по коже, и один из солдат в сердцах даже пнул со всего размаха залаявшего на него пса. Сосед его бросил по этому поводу кислую реплику, и окружавшие их солдаты захохотали, однако все прочие ничего не слышали и соблюдали спокойствие.
Только дозорные могли бы сказать, сколько человек приближается к ним. Впрочем, разве могли эти неграмотные мальчишки назвать точное число? По- настоящему было важно другое: следовало внимательно смотреть за тем, как перестраивалась колонна, расширяясь с каждым новым шагом… Хорошо хоть день, по крайней мере, выдался ясным. Подсчитать противников в сумерках или тумане не было никакой возможности. Такие бойцы, как Эдуард, сражавшийся при Таутоне в снегу и при свете звезд, помнили свой ужас, помнили те полчища, которые Ланкастеры невесть откуда бросали на них, когда собственная сила и воля йоркистов меркли с каждым очередным шагом. Жуткий страх и отчаяние той битвы настолько неизгладимо впечатались в память людей, что о них старались не вспоминать до вот этого последнего мгновения.
– Стоять на месте, не отступать! – прокатился по шеренгам голос Эдуарда, который выехал на своем новом коне в самую середину строя. – Милорд Глостер, ты поможешь мне здесь.
Приказ, передаваясь из уст в уста, полетел по шеренгам, и наконец Ричард Плантагенет оставил свой правый фланг и присоединился к брату. Оба Йорка подозвали к себе одного из дозорных и подробно расспросили его. Молодой человек, кивая, старательно подтверждал собственные слова. И снова бойцы в шеренгах стали искать глазами знакомых и пожимать плечами. Они готовы были сражаться, сердца их стучали, все боли и горести были забыты. Однако на глазах всего строя старшие командиры собрались вместе и полной дюжиной поехали вперед, будто бы на переговоры. С точки зрения вышедших сражаться за Йорков, творилось нечто непонятное.
Примерно в миле от них, может, чуть дальше, в восемнадцати сотнях ярдов[29], человек с острым зрением мог различить знамена, поднятые пришедшими врагами. Командующий ими уравнял ширину шеренг с армией Йорков, однако невозможно было сказать, насколько далеко тянулся этот строй в глубину.
Герб на поднятых стягах был разделен на четверти так же, как и у Эдуарда: две из них занимали львы, а две – французские лилии. Однако поле герба на знаменах все приближавшегося воинства было перечеркнуто серебряной полосой.
На поле брани выехал Джордж Кларенс, герцог королевской крови из дома Йорков. Приведенная им великая сила остановилась в восьми сотнях ярдов от строя Эдуарда. Она уже представляла собой угрозу, и бойцы бывшего короля поплотней взялись за топоры, препоясались и отбросили ненужное снаряжение, понимая, что дневная тишина в любой момент может оказаться нарушенной дикими воплями и пением труб. До столкновения оставалась какая-то пара минут, полных такого ужаса, который навсегда оставался в памяти всех, кому удавалось пережить его.
Однако приказ идти в бой все не приходил, и те, кто стоял в передних рядах, увидели, как от войска Кларенса отъехали капитаны и рыцари. Представители обеих сторон сошлись в центре поля – суровые и серьезные люди, внимательно взвешивавшие намерения противоположной стороны. Они могли бы заниматься переговорами и дольше, если б Эдуард и Ричард не подъехали к собравшейся группе вместе с графом Риверсом и полудюжиной телохранителей. Эдуард был полностью уверен в себе, и манера его свидетельствовала о том, что он не допускает, что может оказаться в опасности.
Несколько людей Кларенса отъехали прочь, получив от Эдуарда гарантии безопасности, и тогда к группе в центре поля подъехал сам Джордж Кларенс, на голове которого не было шлема. Осадив коня пред братьями, он нервно улыбнулся.
– Принимаю ваш мир и дарую свой собственный мир, – обратился Эдуард к людям, собравшимся вокруг них с Ричардом. – Благодарю вас, джентльмены. А теперь возвратитесь в строй, чтобы мы с братьями могли переговорить наедине.
Джордж Кларенс повторил этот приказ, и все, кто выехал вместе с ним, не говоря ни слова, развернули своих коней в обратную сторону и отправились прочь, оставив троих братьев друг перед другом.
– Скажи, мой ирландец добрался до тебя? – спросил Ричард. Джордж кивнул – язык у него во рту не ворочался, и он не знал, что сказать. Все трое чувствовали, что неправильное слово вызовет ссору, и молчание на какой-то момент показалось им лучшей альтернативой.
– Ну так как, Джордж? – заговорил Эдуард. На голове его тоже не было шлема, но во всем остальном он не позволял себе ни малейшего послабления. Король с прямой спиной сидел на своем боевом коне, непринужденно держа поводья в железных перчатках. – Ждешь, что я помогу тебе?
Кларенс скривился и покачал головой, после чего неторопливо спрыгнул с коня и направился к братьям – при оружии, одетый в железо, он уже одним этим заставил обоих насторожиться и приготовиться. Заметив их реакцию, Джордж отстегнул перевязь с мечом и взял его в руку. Сделав тем самым скорее воинственный жест, чем разоружившись. Ричард отметил это… надо будет запомнить.
Герцог Кларенс кивнул младшему из братьев, после чего обратился к старшем брату, которого предал:
– Я виноват перед тобой, Эдуард. Я нарушил данное тебе слово, свою клятву. Но я потерял свое дитя. И от горя…
– Все мы теряем любимых и ближних, Джордж, – негромко проговорил король, и Ричард бросил на него короткий взгляд. Он думал, что понимает намерения брата, однако в том, как Эдуард смотрел на Кларенса, виделось явное недовольство, словно он еще не простил своего неверного брата. На
