Маша прищурилась:
– Ты, великий государь, коли б хотел в гости позвать, так написал бы письмо. Не я, так муж бы приехал, как завсегда раньше делал. Чего ж нынче-то не позвал? Не позвал и злое противу меня умыслил.
– Так чего ж злого-то Марьюшка? – царь откровенно хмыкнул, глядя, как злится нахальная девка. Двоюродная племянница, чтоб ей пусто было. – Чего ж, говорю, злого? Аль обижали тебя по пути, есть-пить не давали? Так ты скажи кто, я ему…
– Не в питии да не в обидах дело, Иван Васильевич, – резко возразила урожденная Старицкая княжна. – Сын мой, Володенька, в Ливонии остался, с няньками. И ты то ведаешь. Зачем с сыном меня разлучил?
– То не зло, то добро ести, – ловко парировал Иоанн, вовсе не зря слывший острословцем да умником. – Покуда сама, коли б мы младенца твово, Володеньку, внучатого племянника нашего, в дальний путь взяли… так, может, и не доехал бы! Младенец ведь, далекого пути б не выдержал. А так… остался себе под приглядом, с мамками да няньками – чего ж в том злого-то? Наоборот – одно добро. Добро-о-о…
Тут государь зло сжал губы, и на этот раз гнев его был направлен отнюдь не на Машу, а на князя Мстиславского, который, дурная башка, не догадался прихватить еще и младенца. С младенцем бы интереснее с Машкой разговор вышел. Ах, Мстиславский, Мстиславский, Феденька… Говоришь, приказа насчет младенца не было? Так а своя голова на что? Чтоб есть да поклоны бить? Или… Или как раз и подумал князь Федор? Специально, сноровку, решил ребенка оставить – пожалел… или дурное замыслил? Не задумал ли к Магнусу перейти, как многие?
Ах, Магнус, черт, чертище! Вассал неверный, мхх… Кем был-то? Прынц датский – никому не надобный шпынь! Кто его королем ливонским сделал? Он, пес худой, на добро ответил презлейше! Польский трон занял, интриги ведет, перебежчиков принимает, вот-вот войско к Смоленску пошлет!
Насчет Смоленска – это государь московский сам себя распалял. Не было у него никаких сведений о том, что новый Речи Посполитой король на Смоленск идти хочет. Сведений-то не было, однако ж предчувствия дурные имелись. И к тому еще не далее как вчера видел Иван Васильевич нехороший сон: будто въезжает Магнус Ливонский на белом коне в какой-то город – и Машка, дщерище, с ним в одном седел сидит, щерится! Не к добру, не к добру такой сон. Гадалка сказала – вещий… Так что не зря, не зря он, царь и великий князь, сюда, на Москву – Машку… Ох, не зря! Княжна Старицкая, как ни крути, а на польскую да литовскую короны права имеет побольше, чем муженек ее, ненадобный шпынь! Коли приедет за ней – так и на тот свет спровадить, Машку же за верного человека выдать… Может, за сына Федора? Ирку Годунову, жену его – в монастырь, а Машку… Хотя нет. Не согласится Федор – хоть и кажется малахольным, а все ж себе на уме да упрям. Машке можно другого кого подобрать, подумать пока – кого, время на думы те будет. Княжну же до тех пор – под замок, в поруб! Да так, чтоб свет белый с копеечку показался! В таком черном теле держать нахалку, чтоб стала шелковой! Чтоб на все была согласна, лишь бы на волю выйти. А чтоб потом, на воле-то, мстить не начала, так – как на трон мужа взведет, так от нее и избавиться, отравить к черту проклятое Старицкое семя!
– Так, говоришь, устала, Машенька? – царь произнес эти слова ласково, участливо, скривил тонкие губы в улыбке. Однако ж в глазах его стоял лед, а в сердце – лютая злоба. – Ничего, милая, сейчас отдохнешь, сейчас… Эй, кто там есть? – повысив голос, Иоанн глянул на двери.
Тяжелые, покрытые сусальным золотом створки тотчас распахнулись, и в палату заглянул добрый молодец – рында – с бердышем-алебардою и в кафтане из серебристой парчи.
– Звали, великий государь?
– Василия крикни, пусть придет, – пряча хитрую ухмылку, приказал царь.
Боярин Василий Умной-Колычев, заменивший государю недавно погибшего на Ливонской войне Малюту Скуратова, вошел, словно уже давно дожидался царского зова под дверью. Скорее всего, так оно и было. Сняв шапку, Василий повалился на колени, глядя на царя умильно-подобострастным взглядом:
– Что приказать изволите, великий государь?
– Машеньку вот, племянницу мою ненаглядную, проводи отдохнуть… в Тайницкую башню.
Про башню Иоанн произнес почти шепотом, но королева все же услышала и, вздрогнув, закусила губу. Вот, значит, как… Такое вот царское гостеприимство? Тварь! Как есть – тварь.
Ругаться вслух Маша благоразумно не стала, хотя и очень хотелось. Ничего не сказав, она лишь надменно кивнула государю да пошла прочь, чувствуя позади торопливые шаги Василия Умного-Колычева и рынд.
Королеву поместили в подвал, сырой и темный – тот самый, где она когда-то в детстве пыталась извести царя Ивана самым черным колдовством. И где совсем случайно встретила суженого – Магнуса, тогда еще никому не известного принца.
Скрипя, затворилась за узницей кованая решетка, лязгнул засов. Дождавшись, когда рынды уйдут, Маша осмотрелась. Темные сырые своды, маленькое, забранное решеткой оконце под потолком, узкое ложе. Даже матраса не кинули! Хорошо хоть солома, кажется, свежая… ага…
За решеткой вдруг послышались чьи-то шаги. Вспыхнул факел. Снова лязгнул засов.
– Вот! Переоденься.
Принесший одежду человек казался каким-то квадратным. Весь из себя приземистый, с широченными плечами и бритой наголо головой, он напоминал татарина или турка. Скуластое лицо обрамляла свалявшаяся рыжая бородища, маленькие, глубоко посаженные глазки смотрели на узницу с некой смесью опасливой боязни и гаденького деревенского хамства. Тюремщик, кто бы он там ни был, прекрасно понимал, кто он и кто – Маша. Понимал, однако же