получил надлежащие указания. В соответствии с ними и действовал.
– Переодевайся, ну! – повысив голос, скуластый нехорошо ухмыльнулся. – Приказано платье басурманское с тебя содрать… коли сама снять не похощешь.
– Приказано?! Ах, так… – королева собралась уже было разгневаться… но вовремя подавила в себе все чувства. Не та была сейчас ситуация, чтобы выказывать гнев – к радости этого лысого черта. Интересно, какие еще указания ему даны?
– Может, отвернешься?
– Зачем? Приказано глаз не сводить.
Понятно.
Пожав плечами, Маша повернулась к тюремщику спиной:
– Тогда помогай. Развяжи там… Ну, не так же сильно тяни, черт!
Скуластый исполнил просьбу торопливо и довольно грубо – даже не прикоснулся пальцами к голой Машиной спинке, якобы случайно, не погладил ласково плечико – хотя такую возможность имел. Странно…
Платье, шурша, упало на пол. Голая Марьюшка обернулась, пряча улыбку и прикрыв рукой грудь:
– Тебя как звать-то?
– Истома, – ни один мускул не дрогнул на угрюмом лице тюремщика, ничего не промелькнуло в глазах. Словно не стояла сейчас здесь перед ним юная нагая красавица, рядом, только руку протяни!
Странно.
Без всякого стеснения королева надела принесенную рубашку, а поверх нее – сарафан и шушун. Глянула Истоме в глаза, улыбнулась:
– Я есть хочу. И попить бы чего-нибудь не отказалась.
– Еду принесут, – буркнув, скуластый отворил решетку, вышел, позвал: – Никитушко, Горько, эй! Тащите трапезу.
Прогромыхав сапогами, в узилище вошли двое парней-отроков, оба светленькие и какие-то смазливые… слишком смазливые. У одного подкрашены глаза, у другого подсурьмены брови.
– Принесли, Истомушка.
– Вижу, что принесли.
Голос тюремщика на какой-то миг изменился, стал необычно ласковым, тонким… Содомит! – ахнув, догадалась, наконец, княжна. Содомит! И пареньки эти – тоже… Что ж, на Москве завсегда таких хватало. Ну, Иван Васильевич, ну, хитер, гнусная морда, хитер! Ишь ты, все как рассчитал – чтоб не был никто в узилище на красоту женскую падкий, чтоб не жалели узницу, чтоб глупостей не натворили.
Хитер Иван, хитер… Однако ж и она, Маша, не в соломе найдена. Чай, королева, не кто-нибудь.
– А вы… вы со мной не откушаете? – опустив глаза, тихо спросила Мария. – А то мне одной скучно.
Содомит удивленно вскинул брови: разделить трапезу никто его еще здесь не приглашал. Впрочем, отреагировал он холодно – вообще никак. Просто задвинул засов да ушел. А Маша осталась. Одна – в полутьме, в сырости. Еще и еда… капуста какая-то черная, гнилая… Не еда, а отрава!
Пулеметная очередь взорвала бурунами воду. Пограничный катер заложил вираж, слепя прожектором Аниту и Магнуса.
– Уходи, – махнул рукою король. – Бесшумно, под парусом. Сможешь?
– Я ж дочь рыбака! А как же ты, Георг?
– Я отвлеку… уйду, не беспокойся. Встретимся в Стокгольме, ага?
– Ага…
Девушка улыбнулась и вдруг, согнувшись через фальшборт вельбота, поцеловала его величество в губы:
– Да поможет нам Бог! Удачи. И… спасибо тебе за все!
Некогда было прощаться. Катер возвращался, сверкал прожектором, и пограничный капитан Возняк что-то кричал в мегафон. Вот снова громыхнул пулемет. Очередь вспенила волны перед самым носом вельбота.
Пробравшись на узкую корму лодки, Арцыбашев принялся запускать двигатель. Тот все никак не хотел заводится, чихал… А катер тем временем подходил ближе. Наконец, старый немецкий мотор взревел, завелся, задрожав всем своим корпусом, и Леонид быстро повел лодку прочь, подальше от вельбота.
Катер повернул за ним, пытаясь догнать как можно быстрее. Пронзительный луч прожектора шарил по ночному морю, иногда вырывая из темноты уходящую куда-то за мыс лодку. И тогда звучали очереди. Громыхающе-сочная – пулеметная, и трескучие, сухие – из ППШ.
– Приказываю остановиться!
Шальная пуля пробила корму, другая угодила в двигатель, щелкнула по железу. Леонид почувствовал запах горючего. Мотор снова зачихал и заглох, лодку тут же развернуло бортом к волне, и мощный удар стихии перевернул утлое суденышко столь быстро, что Арцыбашев даже не успел выругаться, очутившись в холодной воде.