Никогда раньше княжны особенно близкими подружками не были, так, игрывали иногда вместе в песочнице да в куклы, однако же Машка Долгорукая хвастлива была не в меру, да и языком не то чтоб востра, а… про таких говаривали – как помело, язык-то! Болтать, чваниться: я, мол, то, да я это – в этом вот и была вся Машкина суть. При всем при этом зла она никому не желала и, насколько знала узница, на плаху пока никого не отправила. Да и не могла, не царица, чай. Интре-есно… Что же, не врет, выходит? Не зря хвастает?
– Царь Иван Васильевич, как меня увидел, как увидел, так прям сам не свой сделался. Весь вечер на пиру глаз с меня не сводил! – разливая по бокалам вино, напропалую хвастала княжна. – А потом присел рядом да на ухо все шептал, шептал… ох, Иоанн Васильевич! Предложение мне сделал – руки у родителев попросил. Так что, подруженька, скоро и обвенчаемся! Ну…
Чокнувшись, девчонки выпили, орешками захрустели.
– Венчание, говоришь? – недоверчиво бросила королева. – Нешто можно жениться в четвертый раз? Никакой собор церковный на то благословленья не даст, и ты, Машуля, это прекрасно знаешь.
– Да знаю, конечно, чай, не совсем уж дура, – Долгорукая вздохнула, но тут же красивое, словно с картинки, лицо ее озарилось самой лукавой улыбкою. – Промежду прочим, государь посейчас поехал к протопопу Никите, Спасо-Преображенской обители настоятелю! Никита этот раньше у государя в опричниках служил. Вот и обвенчает нас – тайно!
– Тайно!
– Ну да! Ох, подруженька, какая жизнь зачинается! Стану царицей – платья красивые заведу, как у немцев. Так же и балы, и веселье, почитай, каждый день при дворе будут! И никаких казней, крови никакой лити не позволю.
– Ой ли? – поставив стакан, резонно усомнилась узница. – Послушает ли тебя государь-то?
– Послушает, – княжна кивнула с такой непоколебимой уверенностью, словно уже была царицею и царственный супруг ей во всем подчинялся. – Ты знаешь, Марийка, как он ко мне? Аж мурашки по коже – ай! Ну, и… не такой уж он и старый, как кажется. Сорок шесть лет всего – самый подходящий для жениха возраст! А седина да лысина – то от интриг, от врагов, от наговоров. Мнози, ой, мнози государя Ивана Васильевича не любят.
– Я тоже не люблю, – между прочим заметила Маша. – Много он мне и нашему роду зла сделал.
Долгорукая рассмеялась:
– Ой, Машка! Вам ли, Старицким, на зло жаловаться? Да как и нам, Долгоруким. Что, мало батюшки да дядюшки наши крови великому государю попортили?
– Да уж, немало, – со вздохом призналась узница.
– Нынче все по-другому будет, вот увидишь! – намахнув стакан, пообещала княжна. – Как я скажу. Да не сомневайся ты… И знай, я вскорости тебя отсюда вытащу! Недолго того дня ждать.
– Не знаешь ты Иоанна, Машуля.
– Ты, можно подумать, знаешь!
– Может, и не знаю, но ты… ты же… – королева закусила губу.
– Хочешь сказать – не девушка давно? – Долгорукая холодно улыбнулась. – И что? Зато какие ночи у меня были, ох, сладкие! Сколько любовников… Почему немцам можно, а нам нет? Мы-то чем хуже? А?
– Так царь что, знает, что ты…
– Не знает – узнает, – отрезала княжна. – Поймет и простит. Нет, нет, ничего не говори, подруженька. Ты ж не знаешь, как он на меня… как он ко мне… Ой, заболталась я тут с тобою, а ведь еще сколько дел! Надо платье подвенечное выбрать, подумать, кого на пир позвать… Ты, кстати, тоже там будешь! Будешь, будешь, не сомневайся ничуть. Ну, прощай пока, милая.
Чмокнув Машу в губы, Долгорукая выбежала прочь.
– Ой дура девка, ой дура, – посмотрев ей вослед, узница покачала головой. – Жаль, пропадет, жаль… Добрая она, – завидев вошедшего стражника, улыбнулась Маша. – Добрая да глупая. Не ведает, с кем связалась, да-а… Ну, что глаза вылупил? Садись вино допивать… и на, вот, орешки. Можешь отроков своих угостить.
С того самого дня опальная королева зажила со своими содомитами-тюремщиками душа в душу. И что с того, что содомиты? Зато людьми оказались хорошими, добронравными: Машу вкусными заедками угощали да и свежую соломку принесли и теплое лоскутное одеяло.
– Укройся, вот, госпожа наша, – просипел Истома. – Ночи-то, чай, еще холодные стоят.
Так и шло до какого-то времени, но все вдруг изменилось в одну ночь. С факелами в руках ворвались вдруг здоровенные мужичаги-стрельцы да, разбудив узницу, сорвали с нее все одежду. С хмыканьем да с гоготом глумливым принялись стегать Машеньку плетью да ожгли несколько раз, рассекли нежную кожу до крови, а потом так вот, избитую да нагую, и бросили. А тюремщики уже явились другие – не те. А про тех сказали, будто на кол их всех царь и великий князь посадить велел. За недоброе исполнение службы!
Знать, не получилось у Машки Долгорукой с Иваном. Знать, что-то пошло не так!
Славного старика звали Яан Кирк, и служил он при маяке, что располагался на самом мысу. Так себе был маячок –