Терять все равно нечего. Жизнь? Такая жизнь хуже смерти.
Несколько дней спустя наваждение снова возникло. Тетка Алена, унося миски после завтрака, неплотно прикрыла дверь; из этой щели и тянуло, как сквозняком, любопытством.
Медленно, чтобы не спугнуть, повернул голову — но только успел заметить мелькнувшие за дверью рыжие вихры, да босые пятки пробарабанили по доскам.
Дети!
Притворился спящим. Минут через пять за порогом горницы снова начались чуть слышные шевеления.
— Эй, ребятишки!
Тишина. Кажется, даже не дышат. Но не убежали.
— Меня не надо бояться. Я детей не ем: они невкусные.
Молчат. Не иначе, обдумывают: правда или врет?
— Заходите ко мне. Не стойте у порога, из сеней дует.
Осторожно, готовый каждое мгновение дать деру, вкрался конопатый парнишка лет двенадцати. Из-за спины вожака глядит другой, помельче.
— Вы чьи?
— Мамкины.
— А кто у вас мамка? Алена?
— Не-а, Настасья.
Выясняю, что это потомство старшего внука деда Василия: мужик ходил валить лес для моего завода, там простыл и помер. Старшего из сирот зовут Епифан, другого — Харя. Харлампий, значит. Мальчишки, в свою очередь, желают знать мои планы:
— Ты когда помрешь?
— Не знаю. Скоро, наверно. Вам зачем знать?
— Погоди хоть до Рождества… Не то нас опять учиться загонят!
Ну да, конечно! Школа так и квартирует в моем доме; я в нем за шесть лет недели не прожил. Теперь, похоже, застрял на весь остаток жизни.
— Что, не любишь учиться?
— Учиться-то ладно… Левонтий больно драться горазд: как треснет по башке линейкой! А то за волосы схватит, и мордой по столу возит… Ежели еще браги напьется — тогда совсем… Это учитель наш, Левонтий-то.
— Знаю, сам его ставил. Только не думал, что он драчун и пьяница.
— А правда, ты с самим царем задрался?
— Ты что, дурной? С царем драться нельзя, он помазанник Божий. Так, поругался малость.
— Как поругался, по-матерну?
— Да нет, обычными словами.
— Тогда ничего! Мы тоже с мамкой ругаемся, а потом миримся: она у нас добрая. А царь — добрый?
— Как сказать… Видишь ли, ему сильно добрым быть нельзя. Слушаться не станут. Каждый начнет свое делать, вразнобой — и пропадет государство!
— Знамо, нельзя без набольшего. А с турками ты дрался?
Назавтра испуганный и трезвый учитель стоял во фрунт у моей постели, послезавтра — возобновил занятия. Зачем полумертвому изгнаннику дом в восемь комнат? Половины с лихвой хватит. Опасения крестьян, что соседство беспокойных детей помешает выздоровлению любимого помещика — полный вздор. После учебы целая толпа ребятишек набивалась в горницу, чтобы послушать о былых сражениях. Голоса надолго не хватало: кашель душил. Но я ни за что бы не отказался от этих разговоров. Огоньки азарта в мальчишеских глазах, протянувшаяся между нами тонкая ниточка понимания — вот, пожалуй, и все, что держало меня по сю сторону земной поверхности. Воля к жизни пробудилась. Снова, как в детстве, умелый рассказчик вел за собой слушателей, по произволу заставляя смеяться или плакать, и если телесно они оставались сыновьями своих отцов (кто-то, возможно, и чужих — неважно), духовно это были уже МОИ дети. Придет время — и если позову, они пойдут за мною, бросив безутешных родителей.
К Рождеству я не только не помер, но весьма окреп. Достаточно, чтобы скрасить Настасье вдовью долю. Дед Василий, полагаю, обо всем догадывался — но не подавал виду. А внутренно, думаю, торжествовал, глядя, как больной выздоравливает. Его интригу вычислить было легко: он сделал на меня ставку. Или на милость государя, если угодно. Если опальный генерал получит назад свои чины и богатства — семья, служившая господину опорой в бедствиях, сможет рассчитывать на очень большую награду. По крестьянским меркам, просто сказочную. Внук старого хитреца так далеко в будущее не заглядывал, а просто был верен без расчета. Посланный в Петербург под претекстом лесоторговых дел, Илья постарался разведать обстановку в верхах и передать, кому следует, мои приветы. Большинство тех, кого я считал друзьями или вывел в хорошие чины, притворялись, что впервые слышат мое имя —
