– Она выпила цианистый калий и умерла почти мгновенно, – резко ответил Адамс. – Тут нечего обсуждать, а уж тем более распутывать.
Холмс вздохнул, подался вперед и тоже сложил руки на письменном столе мистера Адамса.
– Извините мою прямоту, мистер Адамс. И мне еще много чего придется сказать напрямик, прежде чем мы закончим разговор. Поверьте, я делаю эти замечания и задаю вопросы не из жестокости, а ради того, чтобы внести ясность.
Адамс глубже вдвинулся в кресло, однако его взгляд, устремленный в серые глаза Холмса, был по-прежнему тверд.
– Смерть миссис Адамс едва ли была «почти мгновенной», – тихо, но твердо проговорил Холмс. – Я опубликовал монографию о более чем трехстах ядовитых веществах и их сочетаниях: симптомы, летальность по стобалльной шкале, запах, сила действия. Цианистый калий в дозе, которая могла убить миссис Адамс, должен был обжечь ей язык и гортань. Кроме того, этот конкретный яд лишает тело способности перерабатывать кислород… по сути душит жертву. Миссис Адамс должна была задыхаться, хватать ртом воздух, быть может, рвать на себе воротник или корсет в течение нескольких ужасных мгновений. Затем она должна была упасть на пол и биться в диких судорогах еще несколько минут. Потом…
– Довольно! – воскликнул Адамс и с такой силой хлопнул ладонью по столу, что звук раскатился, словно ружейный выстрел.
В тот же миг дверь приоткрылась и в щель заглянул престарелый дворецкий:
– Сэр? У вас все хорошо? Я слышал…
Адамс по-прежнему глядел в стол, однако кивнул и проговорил хрипло:
– Все хорошо, Хобсон. Можете больше не ждать снаружи.
– Да, сэр.
Дверь бесшумно затворилась, и Холмс услышал звук, на отсутствие которого обратил внимание первый раз: затихающие шаги в коридоре, потом на лестнице.
Холмс вновь повернулся к Адамсу и встретился с ним глазами. Будь взгляды саблями, Холмсу сейчас бы снесло голову и выпустило кишки.
– Зачем вы мне все это говорите? – просипел Адамс.
Холмс указал на кожаный том среди сотен других за спиной историка:
– «Яды и их действие» Сэдфорда, девятое издание. Вы знаете все эти подробности, мистер Адамс. Вы проштудировали симптомы отравления цианидом не менее тщательно, чем документы времен Томаса Джефферсона. Вы хотели знать правду, какой бы мучительной она ни была. И равным образом ее хочу знать я.
– Да, все верно. – Историк набрал в грудь воздуха. – Гостиная, в которой я нашел тело Кловер, выглядела так, будто там дрались трое матросов: занавески были сорваны, столы перевернуты, лампы разбиты, подушки изорваны ногтями, хрусталь сброшен с каминной полки. А лицо Кловер, застывшее, искаженное ужасом… оно было чудовищно, мистер Холмс.
Холмс кивнул и, выдержав недолгую паузу, сказал:
– Вы солгали полиции и газетчикам, мистер Адамс.
Адамс резко вскинул голову и расправил плечи. Тусклый вечерний свет блестел на его лысине и стиснутых кулаках. Секунду или две Холмс изучал лицо собеседника: его выражение напомнило сыщику маску демона ци, виденную некогда в Киото в театре Но.
Однако Адамс так ничего и не ответил. Его стиснутый кулак завис над ящиком стола, и Холмс подумал, не лежит ли там пистолет. Новая соковыжималка Холмса – заряженная – была в правом кармане твидового пиджака.
– Вы сказали газетчикам и полиции, что в то воскресное утро оставили жену одну, потому что должны были идти к зубному врачу, – продолжал Холмс. – Это неправда.
Маленький историк закачался из стороны в сторону – так сильна была внутренняя борьба. Наконец он выговорил:
– Да, это неправда.
– Почему вы ушли из дому в то утро, мистер Адамс?
– У нас произошла ссора. Бурная. – Словно осознав юридическую значимость последнего слова, он торопливо добавил: – Бурная для меня и Кловер. Никто из нас практически не повысил голоса. Мы не скандалили с криком. Никогда.
– Но вы повздорили.
– Да.
– Из-за чего? – спросил Холмс.
– Кловер была в подавленном состоянии… близка к отчаянию. В то утро она рыдала, почти истерически, поскольку настало воскресенье, тот самый час, когда она всегда писала отцу. Отцу, которого не было в живых уже несколько месяцев.
– Вы поссорились из-за ее переживаний или из-за того, что она писала письмо? – спросил Холмс.
– Я убеждал ее завести новую воскресную привычку, – ответил Адамс. – Писать сестре Эллен. Заполнить воскресенье чем-нибудь, кроме скорби.
– Она и впрямь написала сестре после вашего ухода, по крайней мере начала, – проговорил Холмс. – Попробую процитировать на память: «Не передать словами, насколько Генри ласков и терпелив», и в последнем, неоконченном абзаце: «Генри был – и остается – несказанно ласковее и терпеливее всех
