лентой среди деревьев. Саквояж вначале пытался дурным голосом петь песни и только после того, как я пригрозила его бросить, успокоился, насупился и на мои вопросы стал отвечать односложно: «да», «нет», «не знаю». Правда, я все же смогла узнать, что у него есть имя. Вот так! И не какое-то там, подходящее кожгалантерее, а имя и отчество! Об этом мне гордо было заявлено:
— Савва Юльевич я. Прошу, так сказать, любить и жаловать.
— Милости просим, — брякнула я. Подумала и представилась тоже.
Птах уже давно куда-то улетел: чего здесь показывать, если тропинка одна. Саквояж молчал. Так и брела я, предоставленная своим мыслям…
Среди ветвей и днем-то было сумрачно, а сейчас, когда близился вечер, стало совсем темно. Три раза с короткими промежутками запнувшись о корни деревьев и один раз упав, я решила, что все — идти больше не могу. Пить хотелось дико. Это только такая идиотина, как я, могла потащиться в незнакомый лес и не взять никакой емкости с водой. Вначале я еще надеялась, что скоро покажется лаз в стене, но сейчас стало абсолютно очевидно, что, если бы это была моя тропинка, мы бы давно пришли. Я сорвала ближайший лист и сунула его в рот. Тьфу ты, какая горечь! Пить захотелось еще больше. Саквояж, вытаращив глаз, следил за мной.
— А чего это ты в вегетарианство ударилась? — наконец сказал он хоть что-то.
— Пить хочу.
Вот на фига, спрашивается, тупые вопросы задавать?
— А у меня попросить гордость не позволяет?
Ничего себе новости! От возмущения у меня даже волосы заискрили.
— У тебя все это время была вода?!
— Ну как была, — даже в темноте было видно, как он закатил глаз, — ну была, и че? — Видимо, в потемках он видел гораздо лучше меня и чем-то его насторожило выражение моего лица, потому что Савва (твою мать!) Юльевич вдруг сменил лениво-презрительный тон на любезно-подобострастный: — Тебе с газом водичку или нет? — и бойко распахнул закрома.
Я, не глядя, нашарила бутылку, сорвала крышку и в три глотка выпила все ее содержимое. Потом, уже не торопясь, взяла вторую, отметила запотевшее стекло и медленно, смакуя каждый глоток, выпила только половину. Остатки были отданы лицу. Лепота!!!
— Сельтерская, — угодливо вякнул саквояж.
Пришла моя пора закатывать глаза.
— Ты только с водой так можешь?
— Скажешь тоже, я ж тебе не портфель какой-нибудь для деловой переписки.
— И еду можешь?
— Это ведь смотря какую еду. Вот ежели тебе тарелку супа с потрошками, то уж извини-подвинься. А если, положим, гуся в яблоках, то с нашим, так сказать, почтением. Или вот, например…
— Гуся вначале давай, — не выдержала я, — потом об остальном меню доложишь.
А ведь не врала кожгалантерейная душонка. Сквозь распахнутые створки вовсю струился аромат свежеприготовленной птицы. Я достала бумажный сверток, сунула туда нос… Мммм… Никогда в жизни я не видела, не нюхала и не ела гусятины. Быстро разорвала упаковочную бумагу, оторвала ножку и вгрызлась в нее.
— С Вятской губернии птичка-с!
Опять этот тон кабацкого полового! Просто трактир на Пятницкой какой-то.
— Почему с Вятской-то? — насытившись, спросила я, облизывая пальцы.
— Да мне ж откуда знать? — искренне удивился саквояж. — Прохор Иваныч уж очень именно вятских уважал…
— Прохор Иваныч — это кто?
— Хозяин бывший. Мараев Прохор Иванович. Статский советник, между прочим, а не шелупонь какая-то! Великий человек был. И чин, опять же, приличный, и оклад согласно табели о рангах…
— А ты почему такой?
— Какой? — Глаз в темноте ярко вспыхнул.
— Ну, — замялась я, подбирая слова, — волшебный!
Ну вот, началось! Саквояж посмотрел на меня недоуменно и залился смехом.
— Волшебный! Ох! — В темноте было уже совсем ничего не видно, но звуки явно доносили, что сплющило Савву Юльевича не на шутку. Отсмеявшись, отдышавшись, он посмотрел на меня опять и вздохнул: — Когда надо будет, деука, тогда расскажу. А раньше не лезь ко мне с глупостями.
Так посидели мы еще какое-то время, пялясь в темноту, пока меня не осенило спросить:
— А для освещения у тебя что-нибудь есть?
