хранила фирменное ледяное спокойствие и с аппетитом кушала двойную порцию фусикряки, заставляя Мумезу усомниться в своем таланте рассказчика. Огорченная Мумеза в третий раз намекнула, как ужасен был вид разгромленной Кассарии, как жутко выглядели толпы мирных граждан, охваченных кровавым безумием, как кошмарно смотрелся монстр Ламахолота, преследующий беззащитных троллей-фольклористов. Амазонки прижали руки к груди в волнующем жесте, который по достоинству оценил бы Гописса. Дама Цица скушала третий пончик.
— Пупсик! — воззвала Мумеза.
— Да, лютик! — откликнулся пупсик.
— Покажи даме Цице этого страшного гухурунду.
— Мумочка, — воскликнул Намора, — я же на него ни капельки не похож.
— А ты постарайся!
Намора честно скорчил рожу. Зелг выронил вилку. Амазонки сгрудились за блюдом с папулыгой. Дама Цица вдумчиво изучала четвертый пончик.
— Да, — сказала она.
— Что — да? — взревела Мумеза.
— Тоже нет.
«Теперь вы меня понимаете?» — вздохнул бы злосчастный журналист «Королевского паникера», кабы оказался здесь в эту минуту. Но его здесь не было. Зато…
— Ба! — воскликнет наш опытный читатель, — Ну, конечно. Как же иначе? Обед в Кассарии, все в сборе, настроение благостное, ничто не предвещает грозы. Самое время чему-нибудь случиться.
Здоровое чувство противоречия велит нам сказать — а вот ничего не случилось! Обед продлился еще примерно с час и закончился совершенно спокойно, после чего все тихо-мирно разошлись и занялись своими повседневными делами: вязанием, чтением, уборкой, обличением человечества, алхимией, тараканьими бегами и военной подготовкой. Но один мудрец когда-то заметил, что правда необычнее вымысла, потому что вымысел обязан походить на правду, а правда — нет. Так что, как бы ни хотелось летописцу не выглядеть таким предсказуемым, как бы он ни мечтал соригинальничать хотя бы раз, но — увы. Приверженность истине не дает ему этой возможности. Прав, прав наш опытный читатель. Чересчур долго играет замковый оркестр, не прерываемый грохотом и звоном; никаких тебе всплесков адского пламени вокруг тумбочки или черного дыма из-под стола, или синего сияния в шкафу; как- то слишком долго не происходит ничего чрезвычайного — да Кассария ли это?
Вот и Зелг подумал, что накопленная статистика показывает, что именно в эти блаженные минуты разверзается земля и содрогаются небеса, имущество начинает скакать и прыгать, а затем появляется какой-нибудь незваный посетитель с феерическим пунктиком и сногсшибательным предложением. Как владелец замка и существо с расшатанными нервами он бы предпочел ошибиться в своих прогнозах; как ученый, горой стоял за статистику. И наука не подвела, хотя нервы от этого, конечно, крепче не стали.
Узандаф как раз перешел к описанию вкусовых нюансов повидла в рассыпчатых гробиках, Карлюза с Левалесой зажали Мардамона с обоих боков, радуя тем самым Юлейна, который усматривал в этом справедливую месть богов, а Галармон хотел попросить еще кусочек папулыги, когда, переваливаясь с лапы на лапу, в зал вошел… вошло… вошла… трудно сказать. В общем, оно было такое… Голос у него был, что ни говори, запоминающийся — как у дракона с сильной простудой
Когда Эдна и Моубрай обозвали Балахульду старой курицей, они дали не вполне точное описание — возможно, они давно не встречали куриц. К тому же, мы помним, что им вообще было не до описаний, точных или не точных, значения не имеет. Но добросовестный летописец — не вельможная адская дама с солидным жалованьем и завидным наследством, у него нет права на небрежный слог. Он этим слогом на хлеб зарабатывает. Так что, обложившись орфографическими и толковыми словарями, собрав волю в кулак, а мозги в кучку, приступим.
Во-первых, это была она. Во-вторых, она была гарпия. В-третьих, она была очень древняя гарпия. В-четвертых и главных, она была царицей. Не то чтобы этим о ней сказано все, но очень, очень многое. Вот вы представляете себе примерную разницу между гномом-секретарем Холгаром и Агапием Лилипупсом? Так и тут — царица гарпий Балахульда отличалась от всех своих подданных размерами, статью и впечатляющей внешностью. Один поэт, вдохновившись, написал, что она останавливает взглядом время; нестойкие духом существа, навсегда покидали Турутухли, унося ее образ в своем сердце. Кто-то обронил в разговоре, что вот уже лет пятьсот лицо Балахульды вырезано в его памяти, как резцом скульптора в камне. Один из репортеров «Королевского паникера» выразился еще короче — «Я, конечно, всякого повидал…». А когда в «Усыпальнице» напечатали ее портрет, сделанный в далекой молодости, тираж скупали пачками, чтобы дети случайно не наткнулись.
Что еще можно сказать о ней? Когда-то Балахульда вела в Академии Правильных Поставок курс «Неправильные поставки». Глядя на манеру ее
