На столе между нами стоит большая золотая чаша, полная раковин самых разных цветов. Странно видеть такое их количество в одном месте.
– Откуда у тебя столько? – спрашиваю я.
– А откуда у коллекционера появляется коллекция? – вопросом на вопрос отвечает Майра. – Бывая на рынке, я всегда держала глаза открытыми. Как только замечала интересную раковину, сразу покупала. Я годами их собирала.
– Так вот, значит, как ты меня слышишь? – Я показываю на вазу с раковинами. – Берешь одну из них и слушаешь?
– Нет, – качает головой Майра, – все эти раковины пустые.
– То же самое ты сказала о сиренах, – замечаю я. – Ты назвала их пустышками.
– Да, – говорит Майра. – Члены Совета хотели, чтобы сирены стали такими, и за долгие годы отлично научились ломать их, прогибать под себя.
– Но что же произошло? – спрашиваю я. – Ты ведь рассказывала, что в былые времена сиренам поклонялись. Когда и почему их стали ненавидеть?
– Это ужасная история, – вздыхает моя тетя. – Ты уверена, что хочешь ее услышать?
Мне, конечно, интересно узнать, в чем там дело, но я не уверена, что и впрямь хочу, чтобы эту историю поведала мне Майра. Сидеть у нее в доме и смотреть тетушке в глаза, когда она говорит, – это совсем не то же самое, что слушать на расстоянии через раковину голос из далекого прошлого.
– А наша мама когда-нибудь приходила в эту комнату? – спрашиваю я.
– Не в день своей смерти, – говорит Майра.
Сейчас ей не обязательно отвечать мне откровенно, мы ведь говорим друг с другом напрямую. В какой-то миг мне даже хочется задать Майре вопрос через раковину и посмотреть, как та себя поведет. Но я чувствую, что это неправильно. Она ведь не какая-нибудь марионетка. Да и я тоже. Майра подарила мне раковину, чтобы я могла связываться с ней на расстоянии, чтобы я продолжала учиться.
Но сейчас мы сидим в одной комнате.
Что ей известно? Меня не покидает чувство, что она чего-то недоговаривает о смерти мамы. И знает ли Майра о том, что Невио – сирениус? Я не испытываю к нему ничего, кроме отвращения, и все равно у меня такое странное ощущение, будто мы трое – Невио, Майра и я – как-то связаны друг с другом одной общей тайной.
При ярком освещении Майра выглядит старой и молодой одновременно, словно она всегда была и только что появилась. Свет играет на ее волосах, отражается в глазах. Она ждет, когда я решу – хочу или не хочу услышать историю о сиренах, ждет так, словно у нее в запасе целая вечность. И в то же время ее молчание и неподвижность подсказывают мне обратное, потому что в наступившей тишине я слышу дыхание Атлантии. А потом я вдруг слышу кое-что еще. Голоса.
Я задерживаю дыхание.
– Да, – кивает Майра. – Об этом я тебе и говорила у пруда желаний. Голоса повсюду. Ждут, когда их кто-нибудь услышит. За долгие годы я много всего слышала, но сейчас с этим покончено. Я услышала достаточно. Сейчас пришло мое время говорить.
– И мое время слушать. – Я стараюсь, чтобы голос звучал спокойно, но в сердце у меня горечь.
– Да, – отвечает Майра. – Только времени у тебя не так много, Рио. Совсем мало.
Она собирается рассказать мне эту историю, а я собираюсь ее послушать. Казалось бы, ничего такого. Но мне почему-то страшно. А как же наша мама? Наверняка ей тоже было страшно, когда она вошла в шлюзовую камеру, чтобы пройти испытание на звание Верховной Жрицы, а там ее ждала сестра.
– Через несколько поколений, – начинает свой рассказ Майра, – некоторые сирены начали использовать свою силу, чтобы манипулировать людьми. И контролировать друг друга.
Она говорит просто, ничего не приукрашивает, голос у нее мягкий, в нем не чувствуется ни нажима, ни угрозы. В нем нет злости или осуждения. Она просто рассказывает мне все как было.
– Когда это произошло, большинство сирен пришли к полюбовному соглашению, решив, что они больше не могут возглавлять Атлантию. Они не хотели, чтобы у Верховной Жрицы или у Верховного Жреца было слишком много возможностей использовать свой дар убеждения в неблаговидных целях.
А потом, спустя несколько лет, в храме произошло нечто из ряда вон выходящее. Две сирены поспорили прямо перед проповедью Верховного Жреца.
Одна встала и закричала, а вторая запела.
Та, которая пела, настаивала на том, что должна рассказать людям правду о нашем мире. Та, что кричала, уверяла ее, что люди не готовы это услышать и правда уничтожит их.
Дальше никто не мог разобрать ни слова: только отдельные звуки, и звуки эти были ужасными.
Настолько ужасными, что в тот день в храме умерло несколько прихожан.
Несчастные падали на пол, из ушей их текла кровь, а в зрачках застыл ужас.
