ночных кошмарах, о лице Эбби Глэддинг за окном – ее синие глаза, ее черные волосы. И да, я окончательно уверилась, что это ее лицо я видела и что она смотрела именно на меня.
Она так и не позвонила (а ее номера я не взяла, подумав, что оставленного мной номера достаточно). Час назад я обошла прилегающие к набережной улицы Ньюпорта, надеясь встретить ее, – безуспешно. Некоторое время постояла возле киоска с «тюленьим сафари», ожидая, против всякой логики, что она появится именно здесь. Выкурила сигарету и, ежась от холода, глядела на горизонт залива, слушала шум автомобилей, и дыхание ветра, и крики серых чаек. За мгновение до того, как я смирилась с поражением и направилась обратно в библиотеку, я заметила возле киоска собачьи следы – там среди асфальта было пятно влажной земли. Я подумала, что они уж очень большие, и не могла не вспомнить наш с Эбби разговор в кафе и ее историю об оборотне-священнике, похороненном в Миддлтауне. Но ведь многие люди в Ньюпорте держат больших собак, и они выгуливают их на набережной.
Я сижу в зеленом кожаном кресле, и на коленях у меня лежит большая картонная папка с фотокопиями и компьютерными распечатками. Я понемногу проглядываю их, притворяясь, что это работа. Естественно, это не работа. В папке нет ничего, что я не прочитала бы по пять – десять раз, ничего, что не цитировалось бы другими учеными, изучающими фольклор о вампирах Новой Англии. Сверху «„Вампиры“ Род-Айленда» из журнала «Янки», октябрь 1970-го. Дальше идет «Они сожгли ее сердце… Была ли Мерси Браун вампиром?» из «Наррагансетт таймс», 25 октября 1979-го; и из «Провиденс сандэй джорнал»: «Слышали ли они вампирский шепот?» – также октябрь 1979-го. Многие такие статьи выходили в октябре – убедительное свидетельство того, как журналисты относились к вампирской теме, – они рассматривали ее лишь как удобный скелет, который можно доставать из шкафа каждый Хеллоуин, смахивать с него пыль и выставлять напоказ.
У Салема есть ведьмы. У Сонной Лощины – гессенский безголовый наемник. А у Род-Айленда есть чахоточные, охочие до людской крови фантомы – Мерси Браун, Сара Тиллингаст, Нелли Вогн, Рут Эллен Роуз и все остальные. После статьи из «Провиденс сандэй джорнал» я беру черно-белую фотографию, сделанную мной несколько лет назад, – оскверненный надгробный камень Нелли Вогн со знаменитой надписью: «Я жду тебя и слежу за тобой». Я секунду- другую смотрю на фотографию и откладываю ее в сторону. Под ней копия еще одной октябрьской статьи, «Когда воет ветер и стонет дерево», также из «Провиденс сандэй джорнал». Закрываю папку и стараюсь не смотреть в то окно.
Это просто окно, и за ним только деревья, дома и небо.
Я снова открываю папку и нахожу значительно более старую статью, «Анимистический вампир в Новой Англии», из журнала «Американский антрополог», напечатанную в 1896 году, спустя всего лишь четыре года после инцидента с Мерси Браун. Читаю ее молча, про себя, но замечаю, что губы непроизвольно двигаются:
«В Новой Англии суеверия, связанные с вампиризмом, никогда не имели собственного названия. Бытует убеждение, что чахотка является не физической болезнью, а духовной, вызываемой одержимостью либо влиянием злых духов; люди верят, что наличие крови в сердце умершего от чахотки родственника является доказательством того, что его тело находится под воздействием некой потусторонней силы, которая не позволяет ему упокоиться и заставляет пить кровь живых людей, чтобы предотвратить его окончательный распад».
Я снова закрываю папку и убираю ее в сумку. Затем встаю и иду через широкий читальный зал к тому утопленному в нише окну, в котором я видела – или мне только показалось, что я видела, – смотрящую на меня Эбби Глэддинг. Здесь стоит мраморный бюст Цицерона, и я несколько минут гляжу на голые деревья и бурую траву, на тротуар и проезжую часть за ним, – и вдруг замечаю рисунок на стекле, всего в нескольких дюймах от моего лица. Совсем недавно, когда стекло было мокрым, кто-то пальцем нарисовал на нем круг, а внутри него – еще один. Стекло высохло, а прозрачный рисунок остался. И я вспоминаю, как в понедельник, в кофейне, когда мы беседовали и смотрели на дождь, Эбби Глэддинг начертила точно такой же символ (если слово «символ» здесь уместно) на запотевшем стекле.
Я прижимаю ладонь к стеклу, и оно оказывается гораздо холоднее, чем я ожидала.
Во сне я стояла перед другим окном, в конце длинного коридора, и смотрела на Северное кладбище. Я открыла окно в надежде, что воздух снаружи будет свежее, чем застоявшийся воздух в коридоре. Так оно и было, и мне показалось, что я чувствую запах клевера и земляники. И еще я услышала музыку. Там была Эбби, она стояла под деревом и играла на скрипке. Музыка была очень красивой, хотя и очень грустной, и совершенно мне незнакомой. Она медленно водила смычком по струнам, и я поняла, что вся эта ночь каким-то образом зависела от музыки. Над кладбищем плыли облака, и аккорды, которые она извлекала из инструмента, изменяли форму этих облаков и определяли скорость их движения. Вверху висела раздутая луна и светила нездоровым желтым светом, а все небо извивалось, словно на картинах Ван Гога. Я удивилась, почему она не рассказала мне, что умеет играть на скрипке.
Позади меня что-то упало, стукнувшись об пол, и я обернулась. Но за спиной был только длинный коридор, исчезающий в абсолютной темноте, – по- видимому, оттуда я пришла. Когда я опять повернулась к окну и кладбищу, музыка уже стихла, а Эбби исчезла. На ее месте, под деревом, теперь сидела большая собака, – по крайней мере, издалека это существо можно было принять за большую собаку, – а вокруг нее ряд за рядом косо поднимались из земли могильные камни: угольно-черный сланец, белый мрамор, красноватый песчаник, добытый где-нибудь в Массачусетсе или Коннектикуте. Я подумала, что эти шатающиеся надгробия напоминают отряд пьяных солдат, выстроившихся для сражения, которое они проиграют.
Я никогда не любила записывать свои сны.
Позднее утро четверга, почти середина дня, и я отнимаю руку от холодного стекла. Вечером мне надо быть в Провиденсе – я читаю там лекцию, – и я