Судя по тону, он еще сердился, поэтому я не пошевелился. Если меня найдут, я всегда могу сказать, что не слышал. Все кукурузные поля заглушают звук, а дедово, похоже, делало это даже сильнее, чем все остальные. Судя по дрожанию верхушек, дед был всего в нескольких рядах, а на слух казалось, что он чуть ли не в миле от меня.
Когда голос и движение кукурузных стеблей удалились к западу, я начал думать, что мне пора домой. Я хотел есть и, наверное, мог бы убить за бутылку кока-колы. А если злой дед бродит здесь, из этого следует, что дома его нет.
Я встал и уверенно направился в сторону, противоположную той, куда ушел дед. Я пробирался прямо поперек рядов. Если я и сшиб бы несколько стеблей, то всегда мог свалить это на оленя, или на енотов, или на Дьявольскую птицу.
Поле тянулось бесконечно. Я и не знал, что забрался так далеко – или я тогда бежал быстрее, чем мне казалось, или теперь шел не в том направлении. Я взял чуть-чуть к югу – дом точно должен был быть в той стороне. Даже среди высокой кукурузы было ясно видно, в какой стороне заходит солнце.
О кока-коле я перестал даже мечтать. Теперь я был бы рад напиться и из поливочного шланга, и даже просто из канавы. У земли, в тени кукурузы, уже начали проявляться первые островки сумерек, застрекотали сверчки, оживились комары. Я без конца шлепал по телу ладонью и махал руками.
Я шел не очень тихо. Наверняка дед меня уже услышал и идет в мою сторону. Наверняка остальные тоже меня ищут. Наверняка собаки меня скоро учуют. Я остановился и прислушался.
Откуда-то издалека снова послышался голос деда. Точно определить направление было невозможно, но я двинулся в ту сторону, откуда, как мне показалось, донесся его крик.
Вдруг я плечами почувствовал накатившуюся волну воздуха. Над головой пронеслась тень. Я посмотрел вверх – и увидел ее.
Все мои идеи о птеродактиле рассыпались в пыль. У нее были перья – пыльные черные перья. Кончики крыльев заканчивались чем-то вроде пальцев, которые шевелились в воздухе. У нее был длинный прямой острый клюв и лицо, похожее на сгнившую в сухом сарае тыкву. И красные глаза, о которых говорила тетя Мэри.
Не глядя на меня, она полетела дальше. Ее длинный хвост заканчивался чем-то вроде ромба. Если бы я увидел только его, то еще некоторое время продолжал бы думать, что это птеродактиль. Скоро птицу скрыли метелки кукурузы, и она исчезла из виду.
Я не помню, как упал, – но упал прямо на задницу, в пыль. Кое-как поднялся на ноги. Все руки были в царапинах. Надо было выбраться из кукурузы. Я хотел к маме. Я побежал.
Где-то – не очень понятно где – к заходящему солнцу взвился придушенный крик. «Койот», – подумал я. А затем: «Нет – дед».
Через несколько секунд я продрался сквозь последний ряд кукурузы и запнулся о край оросительной канавы. Лягушки посыпались в разные стороны, словно камушки. Я вовремя притормозил, а то присоединился бы к ним на дне канавы. Кто-то – не дед, Уолтер – звал меня по имени, и на этот раз я закричал в ответ.
Она ударила меня прямо между лопаток, и это был не только не птеродактиль, это был сам дьявол, как и говорила Мэри. Лапа, схватившая меня за затылок, была горячей, жесткой, подвижной и сильной, как человеческая рука. Она вдавила меня лицом в грязь. Я извивался, как мог, пытаясь вырваться, но она была очень тяжелой – птицы не могут быть такими тяжелыми. Она пришпилила меня, словно бабочку, я ничего не видел из-за травы, задыхался и скреб пальцами землю.
Я подумал о маме. А затем я ее услышал. Она кричала, кричала так, что мне стало страшно. Ей ведь нельзя было волноваться.
И вдруг тяжесть, давившая мне на голову, исчезла, как будто ее и не было. Меня подняли на ноги, я стер грязь с глаз и посмотрел в небо. Но Дьявольская птица исчезла.
Уолтер тряс меня сзади за плечи.
– Джимми. Джимми, ты дышать можешь? Скажи что-нибудь.
Мама была передо мной, в нескольких ярдах. Она была вся белая и дышала как-то нехорошо. Я подбежал к ней, зарылся лицом ей в бок и стал реветь. Уолтер сказал: «Люси!» – и она посмотрела на меня, кивнула и погладила меня по голове.
Мы, так и не разнявшись, пошли к дому, и я не упал только потому, что она меня держала.
Все в округе узнали о дедовом сердечном приступе, из-за того, что он был связан с появлением Дьявольской птицы, и на похоронах было много людей, которых я вообще не знал – даже пара студентов из Хьюстонского университета. Когда мы после церкви собрались на улице, тетя Мэри принялась орать на этих посторонних, и бабушка взяла ее за руку и отвела подальше. После этого она опять стала нормальной.
Через несколько недель мама и Уолтер, который сказал мне, чтобы я звал его Уолтером и что я самый большой храбрец из всех, кого он видел в своей жизни, поженились, а меня официально назвали Джеймсом Эрлом Лионом. Еще через некоторое время мы погрузили все, что смогли, в грузовик Уолтера и уехали в Портленд, штат Орегон. Мама взяла с собой всего три банки для консервирования и ничего с ними не делала – только ставила в них цветы. Никто из нас больше не был ни там, где мы раньше жили, ни у бабушки. Мама даже не поехала на ее похороны. Она иногда говорила мне, что ей жаль, но я никогда не понимал – чего.
Мне до сих пор – нечасто, правда, – звонят всякие люди и просят рассказать им историю о Дьявольской птице. И я рассказываю. Если только они не говорят, что это был аист.
