Надежды Скрента на серию скандальных репортажей к этому времени совершенно растаяли, и он, в последнее время потихоньку муссировавший в обществе тему об 'Ункарском чуде', теперь позволял себе всё более и более неосторожные заявления – если сначала он 'как бы спрашивал', возможно ли такое – в природе, в обществе – то теперь он уже несколько раз глубокомысленно замечал, что он-де, сумев в своё время разглядеть 'зарождение чуда', первым выслал сюда штатного корреспондента. Попутно в его словах я уже выглядел, как 'один из наиболее грамотных аналитиков' – что ж, не грех и погреться в лучах своей славы, хоть и основанной на тщеславии Скрента… По крайней мере, он уже стал 'особой, приближённой к членам правительства', с ним вполне охотно вступали в беседу 'шишки' – от конгрессмена до президента, а многие секретарши в разных приёмных, ещё не успев забыть его – всего полгода назад – заискивающий взгляд, обильно сдабриваемый шоколадом, теперь смотрели на его уверенную физиономию с некоторой опаской: неровен час, скажешь чего не так, а он небрежно бросит фразу об этом твоему боссу… для которого именно подобные события чаще всего и служат поводом для смены секретарш…
Историю с рождественской поездкой Лидочки непонятно почему Скрент от коллектива скрыл. Интересный он всё-таки человек: где за лишнюю сотню-другую, глядишь, и глотку перегрызёт – а где, когда чем-то необычным пахнет – так и прикроет… И, что уже не раз замечено, если он видит что-то настоящее – то обычно осторожно так, недоверчиво присматривается – долго – и, если ничего настораживающего не заметит, то может и помочь. При необходимости. На этот раз он сам вдруг позвонил мне и, даже не поинтересовавшись делами, что было ему совершенно не свойственно, вдруг, с бухты-барахты, спросил:
– Слушай, ты что – её трахнул?
– Послушай, Скрент…
– Да нет, это ты послушай…- Перебил он.- Имею я право, в конце концов, знать, кто трахает мою секретаршу – или не имею?
– Зачем это тебе?- Устало спросил я.
– Ты знаешь…- Голос Торри вдруг стал не нагло-требовательным, а, даже, каким-то задумчивым,- она приехала от тебя… какая-то… Не такая.
– То есть?
– Не весёлая.
– Грустная?
– И не грустная… Задумчивая, может быть.
– И?
– Что 'И'?
– Что из этого следует?
– Вот это-то я и хотел узнать у тебя, дружище…- Я молчал.
– Ну, мы долго будем молчать?- Наконец нарушил тишину Торри.
– Я не знаю, что тебе говорить.- С некоторым раздражением произнёс я.
– Тогда ничего не говори.- Хмыкнул он.- Просто ответь на мой первый вопрос.
– Скажем, так… Я… намерен… в самое ближайшее время… на ней жениться.
– Чтобы покрыть грех?- Мгновенно выпалил Скрент.
– Ну…- про себя проклиная его настойчивость, граничащую с наглостью, выдавил я,- и это – тоже.
– То есть – ты, старый… И, даже – почти убеждённый – холостяк… Трахнувший мою,- он сильно выделил слово 'мою',- секретаршу… Собираешься заниматься этим и дальше? Я правильно понял?
– Ты понял меня правильно.- Уже с хорошо заметным раздражением подтвердил я.
– Что ж – придётся так ей и передать…- Вздохнул Скрент. Я открыл, было, рот, но, не успев придумать фразу, наиболее точно передавшую бы моё возмущение, был перебит продолжением Торри: – А то девка уж тут извелась вся. Никакой работы – одни вздохи сожаления да задумчивые взгляды 'в никуда'… Испортил ты мне работника, дружище…
– Она… беременна?- Вырвалось вдруг у меня.
– Похоже, дружище, похоже… Я, конечно, не гинеколог – но… Боюсь, что вы залетели.
– Дай ей трубу.
– Ты думаешь?- Судя по знакомому поскрипыванию, Торри с сомнением покачался в кресле.
– Дай.- Просто повторил я.
– Ну, как знаешь…- Явно демонстративно пожал плечами Скрент. Он всегда так делал в подобной ситуации, если стремился свалить всю ответственность за принятие решения на собеседника. Это его 'как знаешь' уже давно было синонимом библейского 'я умываю руки' – для всех, кто его знал.
…Лидочка мне показалась усталой. И, даже, какой-то… измождённой, что ли… Кроме тихой радости от звуков моего голоса она, казалось, больше ничего не испытывала. 'Анри…',- Время от времени как-то задумчиво и нежно повторяла в трубку она. Насколько мне сейчас удаётся вспомнить, всё произносимое мной тоже мало чем от этого отличалось. Повздыхав так с полчаса и ничего толком не выяснив, мы расстались под такой же мечтательно-дебильный аккомпанемент вздохов и ахов, под который начинали эту 'беседу'. 'Интересно, – подумал я,- если это и есть любовь – то неужели она так жестока к умственным способностям своих жертв?'.- Ответа, разумеется, не последовало.
Весна в Ункарии – как и, впрочем, во всём мире – казалось, заново дарила радость жизни всему – и природе, и людям, и измождённой стране. То там, то здесь я мог видеть, как старые, полусгнившие хибары заменяли уже не на 'современные' броские штукатурочные щиты, прикрывающие полусгнившую основу, а на нормальные, кирпичные или бетонные, строения. Причём строиться стали заметно аккуратнее, чем даже год назад: то ли деньги у строящихся появились, то ли уже понастроили страшилищ из остатков бросового железобетона и битого кирпича и насмотрелись, налюбовались на них – но теперь строили красиво. Кирпич появился какой-то гладкий, почти идеальный – и массово: видимо, где-то запустили приличный кирпичный заводик.
Кайана оживала. Ожил, кстати, и ботанический сад. Его, правда, теперь не называли так – ибо никто из тех, кто был как-то с ним связан, не считал ботанику главной целью его существования. Абар ходил туда отдыхать и о ботанике имел самое 'пользовательское' представление. Все, кто посещал это место, имея подаренные им карточки, относились к нему примерно так же: место отдыха, и всё. Персонал ходил туда работать, тоже не шибко увлекаясь латинскими названиями на табличках. Саиру же больше волновали судьбы её студентов и студенток, которых теперь увидеть в саду в одетом виде было гораздо менее реально, чем застать за любовными утехами где-нибудь в глубине сада; сам сад, уже не представляющий теперь столь жалкого зрелища, практически не занимал её внимания, а за 'детей' она откровенно побаивалась: не наделали бы глупостей…
К собственно зимнему саду примыкала с тыльной стороны огромная территория парка – тоже засаженного разнообразной экзотикой. Студенты (и студентки), добравшись весной и туда – тут же распространили привычные нормы поведения на всю территорию. Внизу, под деревьями, было, правда, ещё прохладно, но на полянках или на самих деревьях уже настолько прилично припекало солнце, что процесс загорания был делом небесперспективным. Самая распространённая форма одежды здесь была 'только шорты', причём от пола это никак не зависело. Парк был, в принципе, не 'закрытым', в него хаживали как горожане, так и полицейские. И тех, и других студенческий вид, мягко говоря, озадачивал – но ни те, ни другие пока никак не реагировали – видимо, оказавшись в неловком положении, просто не могли придумать, как себя вести.
…Дальнейшее потепление произвело эффект разорвавшейся бомбы: форма одежды студентов очень быстро упростилась, сократившись до ставшей привычной им за зиму 'данной Богом'. Кроме того – видимо, столь большое пространство создавало куда больше возможностей для уединения, и… 'процесс пошёл'. Реакция не заставила себя долго ждать: вскоре у Саиры появился 'разгневанный' – хотя, как она утверждала, 'больше просто искусственно накачивающий себя' блюститель порядка, сопровождаемый возмущённым исторгателем 'гласа общественности' в лице толстушки – 'блюстителя нравственности', которая, как она утверждала, 'не намерена переносить такие надругательства над её совестью', как 'сношения в публичном месте'. Происходило это выяснение отношений возле разобранной в майскую
