Полковник упал в кресло, невидящим взглядом посмотрел в экран, где вращалась его голова с «паутинкой». Очнулся, погасил зеркало. Вошел в систему пожарной безопасности, отключил датчики, достал из ящика стола сигареты. Заелозил ногтями по скользкой обертке с устрашающими кровавыми надписями, никак не мог подцепил хвостик… Полковник разорвал пачку, вывалил сигареты на стол, выудил кривую, но относительно целую сигарету.
Вот так бросаешь после двадцати лет, радуешься, что три месяца уже не курил, а потом все рушится, как расселенная «хрущевка» от первого шумового удара.
– Только оборудованием? – сказал он. – Да, Караваев тоже говорил, что мы ничем не рискуем.
Глава девятнадцатая
Музыка оборвалась, ее хлестнули по лицу. Очки слетели на пол, Улита схватилась за щеку, заморгала.
Перед ней стоял отец, бордовый от ярости, руки его тряслись. Несколько секунд он смотрел на нее, потом поднял световые очки, забрал умник, молча вышел из комнаты.
– Папа… – Улита всхлипнула, но тут расслышала нестройный рев, бросилась на кухню.
Гордей сидел на полу, размазывал красную краску по лицу, безутешно рыдал. На стульях еще громче орали няшки.
– Это все он! – вопили Надя и Вера. – Он все разбил, он все испачкал, он плохой!
Под ногами у девушки захрустели осколки – чашечки, японские пиалочки, Гордей до них таки добрался.
– Я не плохой! – орал Гордей.
– Да уйми ты детей, Улита! – рявкнул отец.
Улита рывком подняла Гордея на ноги, хотела отругать и оторопела – руки у него были не в краске, а в крови. Вопящего, она потащила его в ванную, крутанула кран.
В трубах заклокотало, захрипело, кран бессильно выдохнул… Воду, как обычно это устроено в Суджуке, отключили до позднего вечера.
– Господи Иисусе, ангел ты мой хранитель, ну, тихо, тихо, Гордеюшка, тихо, малыш, – шептала Улита, промывая ему руки водой из чайника. Брат вырывался, бессвязно бормотал, что он никогда, что он хороший, а не плохой.
– Я их всех убить хочу! Разбить вдребезги! – завопил он, когда она залила ему рану перекисью водорода. – Всех…
– Гордей, прекрати немедленно! – В ванную ворвался отец. – Что за беснования?!
– И тебя разбить, тебя, – забился Гордей в руках у Улиты. – Вдребезги!
Отец шагнул к ним, навис, но Улита схватила брата, прижала к себе – крепко-крепко, отвернула его к стене. Закачалась, зашептала молитву богородичную и сама закрыла глаза. Если глаза закрыть, ничего нет, она там, где играет бандонеон, там, где светит луна…
И отец ушел, отступил, как гроза, которая минует деревню, проливается в поле.
Уложила она детей почти за полночь. Гордею пришлось дать настой валерианы – травок у мамы было множество, она давно не лечила семью покупными лекарствами. Вера и Надя тоже уснули с трудом – только после того, как она им три раза рассказала притчу про отрока Варфоломея.
Тихонько закрыв дверь, она прошла по темному проходу, хотела проскользнуть мимо отцовской комнаты, где горел свет – отец сидел за столом, читал.
– Улита, поди сюда.
Девушка застыла.
– Улита…
Она медленно вошла, встала у стены, от пола до верха закрытой иконами. Большей частью иконы были мамины. Больше всего Улита любила ее копию рублевской Троицы. Она висела под потолком, перед ней дрожал красноватый огонек лампадки.
Отец сидел в простом сером подряснике, по-домашнему, с нерасчесанной бородой, усталый. Он снял очки, положил их на стол.
– В следующем году поедешь в Краснодар, – сказал отец. – В сестричество Матронушки.
Улита окаменела.
– Я же… мы же… А как же гимнасий? Я думала доучиться…
– Не надо тебе там учиться, – отрезал отец Сергий. – Дурная это затея была, с самого начала. Говорил я матери, что никакой пользы от светской школы не будет. Так оно и вышло.
Он вытащил световые очки из ящика стола.
– Что это? Девушка молчала.
– Улита, ты где это взяла? Ты понимаешь, что все это грех? И ты упорствуешь в грехе? Это устройство, твой умник… Почему ты не сказала, что тебе хочется танцевать?
Девушка что-то прошептала.
– Что? Что, неужели трудно сказать громче? Господи, Улита, я же не враг тебе! – отец в волнении поднялся, прошелся по комнате. – Я понимаю, что тебе может нравиться такое…
