– Правда?.. Но вы же не старый… Или старый, но скрываете…
– Нет-нет, – сказал Фицрой поспешно, – я совсем не старый, а даже напротив!..
– Напротив, – спросила она, – это совсем-совсем старый? Ой, а я думала, что вы молодой…
Даже Понсоменер потихоньку улыбался, Рундельштотт готов заржать, а Фицрой вскрикнул, будто раненный в самое сердце:
– Ваше высочество!.. Ну как я могу быть старым, если у нас уже есть старый?.. Нельзя двум старым быть в одной группе!.. Молодые могут, но старый может быть только один! И вы знаете, кто он.
Она посмотрела на Рундельштотта, потом на него и спросила:
– Кто?
Он застыл с открытым ртом, принцесса смотрит очень серьезно, хороший и такой правильный ребенок, что никого не обманывает и не понимает, что ее все равно обмануть могут.
Рундельштотт перехватил мой взгляд, кивнул, а когда увидел, что в нашу сторону никто не смотрит, сказал негромко:
– Та рубашка, которую ты так умело нашел в моей комнате… в самом деле набирает магию солнца. Я не верил.
Я ответил понимающим взглядом. У меня рубашка и штаны тоже усиленно поглощают энергию. Здесь ее, благодаря трем солнцам, поступает уж и не знаю насколько больше, жадно впитывается одеждой, а из нее моим телом, чего никогда не происходило, но теперь, наверное, мой организм наконец- то сообразил, как это делать и в моем мире, я и там, дома, чувствовал распирающую мощь, но не понимал, как ею управлять, а когда не знаешь, то это дурь, а не мощь, а дурь опасная вещь.
– Наверное, – сказал я, – маги никогда не устают?
– Просто сразу восстанавливают силы, – ответил он. – Потому постарайся овладеть хоть чем-то. Магия в тебе есть, знаю.
Я пробормотал:
– Но я же владею…
Он покачал головой.
– Это Фицрой не видит разницы, но я же понимаю, что это у тебя в руках не магия.
– Надеюсь на ваши уроки, мастер, – сказал я почтительно. – Ученик из меня хреновый, но хороший. В смысле, старательный.
Весь день до самого вечера торопили коней, стараясь уйти как можно дальше. Даже с заходом солнца не остановились, благо огромная зловеще красная луна светит пронизывающе ярко, заливая мир багровым, словно застывающая кровь, мрачным светом, это не считая того, что для нас ночь не ночь, но принцесса щурится, всматриваясь в приближающиеся тени с растопыренными крючковатыми лапами, но этим можно пренебречь, а вот что и кони в ночи видят хуже, нехорошо…
Понсоменер перехватил мой взгляд, послал вперед, а через несколько минут снова появился, весь опасно багровый, помахал рукой.
– Левее! Здесь ручей, поляна, много сучьев.
Принцесса в удивлении приподняла бровки, не понимая, что хорошего во множестве сучьев, то ли дело цветы, но спрашивать не стала, мужчины лучше знают, что с женщинами делать, а мы свернули и минут через пять выехали на большую поляну, где и цветы, о которых Понсоменер почему-то не упомянул, и множество сухих веток по диаметру, где высятся огромные могучие деревья.
Понсоменер снова в мгновение ока собрал огромную охапку хвороста, Рундельштотт эффектно поджег, а Фицрой, снова закутав принцессу в плащ и усадив под деревом, начал торопливо вытаскивать из мешка провизию.
– Уж простите, ваше высочество, – сказал он виноватым тоном, – что никак не можем устроить вас в этом ужасе лучше…
Она проговорила в изумлении:
– Ужасе? Глерд…
– Ну да, – сказал он отчаянным голосом, – ночь в лесу!
Она возразила слабеньким голоском:
– Но здесь же так красиво…
Он раскрыл рот, глаза полезли на лоб, даже я невольно бросил взгляд по сторонам. Костер разгорелся, тем самым погрузив весь остальной мир за освещенным кругом в мрачный черный деготь ночи, искры возносятся с недобрым треском, а там в темной выси мелькают смутные быстрые тени, к нам падают чешуйки с деревьев, сорванные острыми коготками.
– Правда? – спросил я. – Как глубоко чувствующий человек, я вижу красоту, но некоторые тут у нас, несмотря на перья в шляпе, все еще не совсем как бы могут чувственно чувствовать и уповать.
Она посмотрела с мягким укором на Фицроя.
– Но почему? – спросила она тихо. – Неужели вы не видите, здесь просто удивительно красиво!..
– И прекрасно, – поддакнул я.
Фицрой в беспомощности смотрел то на нее, то на меня, но я не знал жалости, тоже смотрел на него с укором, но совсем не мягким, а как бы палкой
