Оно было сродни переходу из лета в зиму, из дня в ночь – только безрадостней и страшнее, без всякой надежды на утро и весну.
Как будто погасла самая важная для мира звезда.
Все пока обстояло хорошо – ее свет еще падал на землю, и звезда сияла на небе: много тепла и огня, оторвавшегося от нее, было в пути. О надвигающейся перемене не подозревал никто – изменение было далеким, как шум приближающегося поезда, различимый лишь для припавшего к рельсу уха.
Сам я чувствовал это еле заметное содрогание Флюида только потому, что на мне была треуголка Павла. Но я уже понимал природу «жестких лучей Абсолюта».
Они были просто отсутствием этого живого и доброго света, фронтом неодушевленной темноты, несущимся в нашу сторону. Ученые не согласятся, но теперь я знал – когда исчезает луч света, возникает луч тьмы.
Надо было спешить.
Я почувствовал, что мое волнение исчезло. Моей жизни не угрожала опасность. Она угрожала всему остальному. Следовало сделать свою работу безошибочно и точно.
Я подошел к гонгу, взял лежащую перед ним колотушку и ударил по медному диску с павловским крестом, подавая знак, что мое сосредоточение завершено и я готов.
Сразу же мне в уши ворвалась музыка – заиграл оркестр где-то внизу. Раскрылись двери, в комнате появились люди, много людей – и я пошел вперед по их живому коридору, стараясь не растрачивать свое сфокусированное в узкий луч внимание на их лица.
Лестница; ступени под красным ковром. Зачем он всегда красный, думал я, словно чтобы заставить дигнитариев непременно шагать по колено в крови. Кресты и восьмиугольники пола, малахитовая прохлада плит, отполированных тысячами глаз (наверняка пытавшихся проникнуть в смысл алхимического символизма, не ясного до конца и самому Павлу).
Интересно, шпага точно так же била его по ноге, грозя зацепиться за ботфорт при каждом втором шаге?
Двери, слишком высокие и тяжелые для людей, – кто-нибудь видел, интересно, хоть одного гиганта из этой расы, на которую ориентирована вся государственная архитектура? Или когда-то в былые века они так напугали человечество, что и теперь мы все делаем с оглядкой на их возможное возвращение, соглашаясь терпеть из-за этого столько неудобств?
Так, это уже серьезней. Вороной жеребец, косящий безумным глазом. Ему ведь и дела нет, что я Смотритель… Нет, стоит спокойно. Ногу в стремя. Вот будет смеху, если порвутся панталоны… Нет, обошлось. Я уже еду, держась одной рукой за поводья и прикладывая другую к треуголке совершенно не знакомым мне прежде жестом. Похоже, Флюиду и правда не нужен никто из нас – он и сам помнит все свои прежние формы.
Я проезжаю дворцовый мост, куда – если все обойдется – вернусь через несколько минут. Следует сделать круг на площади. Концентрация Флюида должна быть максимальной.
Толпа на улицах, толпа на площади: все в праздничном разноцветье, с бумажными цветами на деревянных палках, с пищалками и дудками – аж звенит в ушах. Стража, взявшись за руки, цепью бежит на народ, а народ валит со всей дури на стражу, и из этого встречного марша складывается неустойчивый коридор пустоты, по которому я еду.
Проход впереди постоянно меняет форму, загибаясь в кольцо, и сразу пропадает за моей спиной – стража уступает, и толпа смыкается. Я словно последняя волна высыхающей реки, вслед за которой вместо воды возникает суша.
Это примерно и происходит сейчас в мире, но люди на площади ничего не знают. Они думают, сегодня праздник.
Дети показывают мне длинные разноцветные языки: они дуют в трубочки, и разворачивается свернутая в рулончик бумага. Мне приходит в голову глупая мысль, что эти языки настоящие, а дети до известного возраста питаются мухами, ловя их этим привлекательным инструментом. Когда язык отмирает, они переходят на котлеты и становятся взрослыми.
На самом деле все обстоит весьма похоже: дети питаются любовью, и ловят взрослое сердце множеством непобедимых крючков. А потом их крючки начинают ломаться, цветочные гирлянды увядают, и мы перестаем их любить, потому что дети выросли и ничем уже не отличаются от нас.
Но ведь и мы, взрослые, тоже питаемся любовью. Просто называем это по-другому. Что с нами будет, если кончится наше Небо и мы станем Ветхой Землей номер два? У нас появятся некроискусства Хад и Цоф, а через сотню лет кто-то посмотрит на нас с невидимой высоты – и почувствует такой же ужас, как я недавно…
Я уже добрался до самой дальней точки своей орбиты – и возвращался теперь к мосту. Все эти мысли не то чтобы всерьез занимали меня, а просто проходили рябью по поверхности сознания. Площадь лучилась счастьем – его отражали все лица. Мне махали руками, бросали цветы, но я понимал, конечно, – дело не в том, что собравшимся нравлюсь я или, скажем, мой мундир.
Над площадью работали четыре могучих глюкогена – золотые статуи хохочущих толстяков (кажется, китайское божество удачи). Эти статуи стояли здесь всегда, но использовались в качестве машин счастья очень редко – и сегодня был как раз такой день.
Стоящие на стремянках глюкассаторы время от времени надрезали очередной холщовый мешок – и, сверкая серебряными затылками, засыпали в воронку на спине божества новую порцию монет. Кажется, хохочущие истуканы сжигали около пятисот глюков в минуту – каждый из них! Неудивительно,
