четверых двоюродных братьев. Старшие братья Виктор и Андрей были уже женатыми мужчинами, и проживали в поселке со своими семьями. Из-за близости областного центра и крепкого поселкового хозяйства молодежь в большинстве своем оставалась работать в сельском хозяйстве, женилась, рожала детей. В поселке есть и детский сад с яслями, и школа и даже училище, где можно приобрести профессии животновода и дояра. Хозяйство поселка состояло из десятка ферм и славилось своей молочной продукцией не только в нашем городе, являющимся областным центром, но и далеко за его пределами. Жители деревни Житино, на земле которой стояли мы со Станисласом, кто умер, кто уехал в областной центр, а кто давно заколотил свой дом и перебрался в процветающий поселок. Мои родственники, в доме которых собирались временно поселиться мы со Станисласом, уехали за длинным рублем на Север, да так и остались там, не найдя в себе силы остаться без льгот, предлагаемых правительством за нелегкую работу и северный быт.
Мой ровесник Филипп, был назван в честь французского актера Жерара Филиппа, горячо любимого моей теткой. Назвать сына Жераром она не решилась, но Филиппом, несмотря на протесты своего мужа, ныне покойного Федора Михайловича, все-таки назвала. Мы с Филиппом учились в одном классе, и мне он ближе всех моих братьев по духу. Младший Роман, учащийся десятого класса поселковой школы, обожает машины и мечтает стать автомехаником. Роман переживает сейчас первую влюбленность в соседскую девочку Анюту, весьма привлекательную особу и ученицу одиннадцатого класса, что понижает шансы Романа на взаимность.
Такая насыщенная и современная жизнь была отрезана от нас уже упоминаемыми перелеском и речушкой, а мы стояли на обочине пригородного шоссе и смотрели на заколоченные глазницы оставленных ветхих домов. Я подала Станисласу руку и сделала попытку приободрить его.
– Наш дворец второй, с левого конца деревни, – сказала я и подтолкнула Станисласа к заросшей тропинке.
– Как в американских фильмах о городах-призраках… – отчего-то шепотом произнес Станислас, – я не кинорежиссер, но на такой натуре только фильмы ужасов снимать.
– Ты боишься? – нарочно прошипела я, приблизив растопыренные пальцы к лицу Станисласа.
– Не боятся только дураки, – обиженно сказал Станислас.
– Ну вот, мы пришли, – сказала я, открывая скрипучую, разбухшую от дождей и палящего солнца калитку. Пройдя по дорожке, с проросшей, через покрывающий ее щебень, травой, я просунула руку под наличник окна, выходящего на продавленное крыльцо, и достала ключ. Он проржавел, дожидаясь своих хозяев, променявших прохладу средней российской полосы на северный холод. Я протерла его пучком травы, которая росла на участке в неисчислимом количестве. Всунув ключ в личину замка, я с трудом провернула его. Замок щелкнул, но дверь не открывалась.
– Станислас, помоги мне, – попросила я, – наверное, дверь покосилась.
Станислас подпер ее плечом, и она со скрипом нехотя пропустила нас в дом. В доме, как в склепе было промозгло и сыро. Несмотря, что на дворе лето, дом, не ощущая человеческого тепла, не пропускал в себя тепло солнечное.
– Открываем ставни! – скомандовала я.
Вооружившись топором, прихваченным в сенях, я вышла во двор сбить деревянные доски, прибитые к наличникам окон. Станислас открывал ставни внутри дома. 'Придется делать всю мужскую работу, он еще очень слаб, долго на ногах держаться не может, не говоря уже о том, что бы заготовить дрова для печи' думала я, жалея себя.
Топор оказался тяжелым, я подцепляла доску лезвием, раскачивала ее, загоняла топор по обух под доску и выдирала ее вместе со здоровенными гвоздями. Закончив с одним окном, я, вытирая пот, выступивший на лбу, присела на крылечко, жалобно скрипнувшее переломами. Станислас вышел из избы. Взял топор приставленный мною к ступеням крыльца и, прихрамывая, направился к другому окну.
– Станислас, не надо, – сказала я. – Ты сейчас хоть как-то передвигаешься, а если наломаешься…
– Я не могу позволить тебе, делать мою работу, иди, уберись в доме, – ответил он, примеривая на себя роль главы семьи.
– Развели домострой… – забрюзжала обрадованная я, мне нравилось, что он не устранился, не выбрал легкий путь, сразу завалившись на диван.
Я вошла в избу, с одной глазницей окна в доме стало веселей. В шкафу я обнаружила оставленные за ненадобностью старые простыни, отсыревшие перьевые подушки и верблюжье, в прорехах, одеяло. Выволочив добро на воздух, я разложила его просушиваться на стол и покосившуюся лавку традиционно вколоченные под окнами дома с видом на одичавшие плодовые деревья. Простыни повесила на протянутую мной веревку, найденную в сенях, где находился целый склад нужных в хозяйстве вещей. Звякнув пустым ведром, я направилась к срубу колодца. Открыла крышку, и заглянула в темное и сырое нутро, не удержавшись, я озорно гукнула, в бездну. Бездна вернула мне мою шутку, удлинив пародию на крик филина в два раза.
Проснувшееся солнце дотянулось своим лучом до дна колодца, блеснув по поверхности воды.
– Есть вода! – радостно крикнула я Станисласу.
– Живем! – ответил он.
Привязав ведро, я загремела цепью, стремительно разворачивающейся из своего забытья, словно проснувшаяся змея. Наполнив ведро, я подошла к Станисласу, сбивавшему доски с последнего окна.
– Надо нарубить дров, печь затопим! – пообещала я Станисласу.
– Ты умеешь печь топить? – удивленно спросил он.
– Я же выросла в деревне. Как-никак единственная помощница была, и печь топить умею, и приготовить в ней.
– А я ни разу не гостил в деревне… – сказал Станислас, опустив топор. Он устал, я это видела, но храбрился, стараясь не показать мне своей слабости.
Велев ему отдыхать, я засобиралась в поселок. Утро набирало обороты, запели ранние пташки, не решались атаковать одинокого путника проснувшиеся слепни. Я шла пролеском, напевая в полголоса о туманном и седом утре, потому что никак не могла вспомнить песню о солнечном. Перешла речушку по ветхому шатающемуся мостку, соединяющему два ее пологих берега. Теперь поселок был передо мной как на ладони.
Богатые усадьбы с теплицами и ровными рядами грядок, пестрыми островами цветущих клумб и ладных домов покрашенных в яркие цвета. Обойдя центральную улицу поселка стороной, я закоулками выбралась к двухэтажному зданию школы. Шел первый урок. Я села на деревянную резную скамью напротив школьного подъезда и стала ждать звонка на перемену. Я вспомнила свои школьные годы, когда мы с Филиппом утром шли в старое здание школы, как он просил меня дать списать ему домашнее задание, как я обещала рассказать о его прогулах Анастасии, как дергал меня за косы Сашка Селиверстов, как награждали меня золотой медалью Клара Михайловна и директриса Марина Борисовна. Мои воспоминания прервал школьный звонок, возвещавший конец урока и я все внимание направила на школьный подъезд.
Я увидела его сразу, он вышел из школы, разминая в пальцах сигарету и что-то громко обсуждая с товарищем. Закурили. Подойти к младшему брату сама, я не решилась. Подозвав ученицу младших классов с большими белыми бантами на голове, спросила:
– Знаешь Ромку Королёва?
– Зна-аю, – протянула девица.
– Скажи ему, что его ждут на углу Березовой и Паши Ангелиной.
– У нас переменка пять мину-ут, – возразила девица.
– Так беги быстрей! – попросила я.
– Всё равно не успе-ет… – тянула девица.
Я вынула из сумки кошелек и вытащила десяти рублевую купюру. Девица оживилась. Я сунула купюру в карман ее платьица, и она сорвалась с места, колыхнув бантами.
– Молодежь… – пробормотала я, и двинулась к пересечению поселковых улиц, Березовой и имени трактористки-стахановки Паши Ангелиной. Ромка появился через три минуты. С заинтересованным выражением лица он оглядывался по сторонам. Я вышла из-за старого тополя.
– Здравствуй, Роман.
Ромка прищурился, всматриваясь в мое лицо.
