минут сорок пять или даже час, время от времени включая «английский воздух», чтобы отогнать головную боль, которая уже заползает в черепную коробку, как клубящаяся масса облаков на леднике Восточный Ронгбук далеко внизу.
Потом один из нас — я очень надеюсь, что это будет Реджи, — найдет в себе силы, чтобы с частыми остановками (и еще более частыми стонами) выползти из спального мешка, из палатки, проковылять по жутко крутому склону к ближайшему участку чистого снега, в десяти шагах от палатки и всего в четырех шагах от висящей над пустотой палатки слева от нас, и потратить последние силы, чтобы наполнить снегом два алюминиевых котелка.
Затем, с такими же стонами и охами, мы будем вместе разжигать проклятое твердое топливо, открывать консервные банки и пакеты с едой — непростое дело на такой высоте — и два часа готовить обед, на который нам даже не хочется смотреть: наверное, пеммикан или вареную говядину (должно быть, ее любит Дикон, поскольку взял ее так много), — а потом «кипятить» едва теплый чай с большим количеством сахара и сгущенного молока.
От мысли о еде желудок сжимают спазмы. Наверное, я просто буду спать весь день и всю ночь. У нас в термосах еще осталась вода. Ее хватит до завтра. Или до самой смерти. В зависимости от того, что наступит первым.
Поэтому слова Реджи вызывают у меня не просто удивление — оторопь.
— Как вы отнесетесь к тому… чтобы… подняться… к шестому лагерю?
— Сегодня? — Мой голос похож на писк.
Кивнув, она извлекает откуда-то из-под застегнутого пуховика маленькие дамские часики.
— Еще нет двенадцати. Дикон говорит… они поднялись из пятого лагеря… в шестой… меньше чем… за четыре с половиной часа. Мы можем добраться туда задолго до… темноты.
Мне кажется, что это чистая бравада, что Реджи просто шутит, но потом я смотрю на ее обожженное солнцем лицо и прекрасные глаза между спущенной кислородной маской и сдвинутыми на лоб очками и понимаю, что она абсолютно серьезна.
— Они начали подъем… утром, — говорю я. — Отдохнувшими.
Реджи качает головой, и локоны ее иссиня-черных волос выбиваются из-под шерстяной шапочки, надетой под капюшоном.
— На такой высоте… невозможно толком отдохнуть. Одно… мучение. Лежишь… без сна. Это можно делать… и на высоте двадцати семи тысяч футов… ночью. А утром… начнем искать… Перси. По пути
— Дикон и Же-Ка рассчитывают, что мы будем здесь… в пятом лагере, — выдавливаю из себя я.
Реджи пожимает плечами.
— Я оставлю им записку.
Из внутреннего кармана она достает маленький блокнот в кожаной обложке и маленький карандаш.
«Боже милосердный, — думаю я. — Она и вправду не шутит!»
Я выкладываю козырную карту. На это ей нечего будет возразить. Я спасу наши жизни… или по крайней мере, свою жизнь.
— Там нет… шестого лагеря, — произношу я, пытаясь придать своему тону оттенок сожаления. — Мы не знаем, где… его разбить. Мы не успеем… разбить его… до наступления ночи. Мы замерзнем… насмерть.
— Глупости, — отвечает Реджи.
Она деловито пишет. Затем запихивает немного подсохшие спальные мешки в наклоненную палатку, показывает мне записку, кладет на ближайший спальник и прижимает камнем. Всего несколько слов, наш смертный приговор — по крайней мере, мне так кажется. «В пятом лагере в полдень. Оба в порядке. Решили идти дальше и разбить шестой лагерь около 27 000. Начнем поиски на стене утром. Реджи».
Она туго зашнуровывает клапаны палаток, и мы со стонами и вздохами поднимаемся на ноги. Головокружение едва не сбрасывает меня с 2000- футовой высоты на Северное седло, и я отчаянно размахиваю руками, словно это рудиментарные крылья не умеющей летать птицы. Если я упаду назад, то между мной и обрывом нет ничего, что может меня остановить. Я раскачиваюсь, как пьяный, в тщетной попытке сохранить равновесие, а затем чувствую сильную ладонь Реджи на своем плече, которая удерживает меня на месте.
Когда мне удается наконец восстановить равновесие и немного отдышаться, Реджи как ни в чем не бывало хлопает меня по плечу.
— Мы можем оставить первый кислородный… баллон… когда он опустеет, — говорит она и натягивает маску. — Может… в конце подъема стоит… поберечь кислород. Больше останется… на завтра.
— Конечно, — выдыхаю я поверх своей маски. — Как… скажете… мэм.
Мы поворачиваемся лицом к невероятно крутому нагромождению убийственно скользких плит из черного гранита и снега и готовимся сделать первые тринадцать шагов. Почти в 6000 футах над нами в холодном и постепенно тускнеющем послеполуденном свете начинает сиять Западная стена заснеженной вершины Эвереста. Облачный султан снова тянется от нее на много миль к юго-востоку. Я пытаюсь представить, каким будет ветер там, на высоте 27 000 футов, всего в нескольких сотнях футов ниже Желтого пояса, последнего ориентира и разделительной линии между Северо-Восточным гребнем и прямой — если вообще существующей — дорогой к вершине. Но затем мне приходится приструнить свое воображение — чтобы не сесть на камень и не заплакать, как ребенок.
Мы делаем первые тринадцать шагов.
