дрожащего мяса, в который я превратился.
В этот момент мы с леди Кэтрин Кристиной Реджиной Бромли-Монфор, вне всякого сомнения, находимся выше всех людей на планете, которых коснулись лучи восходящего солнца. Я смотрю влево и вытягиваю ноющую шею, чтобы увидеть вершину Эвереста — так близко и так бесконечно далеко! — всего в 2000 непреодолимых футов над нами, меньше чем в миле на запад вдоль кромки гребня, и сияние солнца, своим светом благословляющего рыжеватые камни пика. Сверкающие снежные поля пирамидальной вершины ниже последнего вертикального участка, ведущего к самому пику, кажутся чем-то божественным, чем-то неземным.
«На этой высоте иной мир. Люди не созданы для него. — Я ошеломлен, но чувствую, как откуда-то из глубины подступает паника. И одновременно в голову приходит совсем другая мысль: — Судьбой мне предназначено быть здесь. Я ждал этого всю свою жизнь».
Что там говорил Джон Ките о «негативной способности» — когда в голове у тебя две противоречащие друг другу идеи и ты не пытаешься их примирить? Не помню. А может, это вовсе не Ките… может, это говорил Йейтс, или Томас Джефферсон, или Эдисон. Черт… о чем я только что думал?
— Вот, выпейте, — говорит Реджи и вручает мне один из термосов. — Не горячий, но кофеин в нем есть.
От едва теплого кофе меня тошнит, но я прихожу к выводу, что извергнуть из себя этот напиток прямо на Реджи — это не самый лучший способ поблагодарить ее за то, что она встала до рассвета, чтобы приготовить мне утренний кофе.
Потом я замечаю, что Реджи время от времени подносит к глазам висящий у нее на шее бинокль и рассматривает склон под нами.
— Есть что-нибудь? — спрашиваю я.
— На Северной стене слишком много снега… и поэтому… каждая скала или валун на первый взгляд кажутся похожими на человеческую фигуру. — Она опускает бинокль. — Нет. Пока смотреть не на что. Не считая двух человек, поднимающихся прямо к нам.
— Что? — Я беру у нее бинокль. У меня уходит не меньше минуты, чтобы обнаружить то, о чем говорит Реджи, даже с ее помощью. Это просто маленькие точки, медленно ползущие по серо-черным скалам вдоль хребта. И только когда они перемещаются на очередное снежное поле, преграждающее им путь, я действительно понимаю, что эти точки живые и что они поднимаются к нам.
— Впереди Дикон, — сообщаю я.
— И Жан-Клод?
— Второй человек в связке слишком высок для Же-Ка. Наверное, тот очень высокий шерпа, которого Дикон… постойте! Это Пасанг!
Реджи отбирает у меня бинокль. Я вижу, как ее лицо освещается радостью. На мой взгляд, это прекрасное лицо как нельзя лучше подходит к окружающей нас картине: теплеющее голубое небо, облака в долинах далеко под нами, гигантские ледники в просветах низких облаков и лес вершин высотой 20 000 футов и больше, которые одна за другой вспыхивают в лучах солнца, словно череда исполинских свечей, зажигаемых невидимым служкой. Под каждой зажженной свечой расстилается напрестольная пелена из бесчисленных ледников, скал и девственно-белых снежных полей.
Чтобы добраться до нас, двум фигуркам требуется еще полчаса — последнюю часть подъема они скрыты от нас лабиринтом оврагов, который начинается приблизительно в 1000 футах ниже Желтого пояса и тянется до вершины гребня над нами, а потом неожиданно появляются рядом с нами. Ожидая, пока товарищи поднимутся к нам, мы с Реджи плотно завтракаем: несколько галет, шоколад, пару ложек слегка подогретых макарон, затем еще шоколад и кофе. Мы с Реджи не разговариваем — такое молчание писатель, коим я себя когда-то воображал (пока не встретил в Париже того парня, Хемингуэя), назвал бы «товарищеским». Я пытаюсь расшевелить свои затуманенные мозги, вспоминая названия вершин, уже освещенных солнцем: разумеется, скалы и Северная вершина самого Эвереста, заснеженный пик далеко на востоке, должно быть, Канченджанга, на западе Чо-Ойю, на юге только начинающая зажигаться Лхоцзе, вдали под лучами восходящего солнца туманная тень хребта Гианкар медленно обретает гранитную монументальность, а еще дальше, над уже заметным закруглением земли, на нас смотрит какая-то вершина Центрального Тибета. Я понятия не имею, что это может быть.
И вот Ричард с Пасангом уже здесь, связанные 60 футами «волшебной веревки Дикона». Мы с Реджи виновато переглядываемся — вчера во время восхождения нам не пришло в голову идти в связке, даже после того, как мы поднялись на Северную стену или пробирались через лабиринт оврагов, цепляясь руками на самых крутых участках. Я не понимаю, почему наш маленький секрет доставляет мне такое удовольствие.
— Еще нет семи часов, — говорит Реджи. — Когда, черт возьми… вы вышли? И откуда?
Кислородная маска Пасанга висела у него на груди все то время, что я мог видеть его в бинокль. Вряд ли у него закончился кислород — из рюкзака торчат верхние части двух баллонов. Их с лихвой хватит на весь путь от Северного седла, даже при максимальной подаче. Кроме того, бахвальство не в характере доктора Пасанга. Наверное, он просто способен подняться выше, чем европейцы, не пользуясь кислородом из баллона. Как бы то ни было, Дикон не снимал маску, пока они не взобрались на нашу плиту и не нашли надежную опору под ногами. Теперь он закрывает клапан подачи кислорода, опускает маску и долго стоит, хватая ртом воздух, прежде чем ответить на вопрос Реджи.
— Вышли… в начале… третьего, — с трудом выговаривает он. — Из пятого… лагеря. Поднялись туда… вчера… днем.
Я смотрю на валлийские шахтерские лампы поверх шерстяных шапочек под капюшонами на гусином пуху и невольно улыбаюсь. Пуховики Джорджа Финча, «кошки» и другие приспособления Жан-Клода, новые веревки Дикона, выверенная логистика и мой лихой и дерзкий энтузиазм — все это делало особенной нашу самую маленькую из всех экспедиций на Эверест. Но самое большое отличие — шахтерские лампы леди Бромли-Монфор и идея начинать
