— Вы им что-нибудь еще говорили… кричали?
Зигль качает головой.
— Снег под ними сдвинулся, и лавина смела их со склона Эвереста, а я вернулся на более надежный гребень — почти полз из-за шквального ветра, — потом спустился к четвертому лагерю, потом на Северное седло и к подножию горы.
— Вы не видели каких-либо признаков тел? — спрашивает Дикон.
Зигль явно злится. Губы у него побелели, голос похож на лай.
— От той точки на Северной стене до ледника Ронгбук внизу больше пяти ваших
Дикон понимающе кивает.
— Как вы думаете, каковы были намерения тех двоих? — В его голосе нет ничего, кроме искреннего любопытства.
Бруно Зигль смотрит на сидящих за столом Бахнера и других немецких альпинистов, и я снова задаю себе вопрос: «Сколько человек следят за этим разговором на английском языке?»
— Это совершенно очевидно, — тон Зигля явно выражает презрение. — Я же говорил несколько минут назад. Вы не слушали, герр Дикон? Разве для вас это не очевидно, герр Дикон?
— Скажите мне еще раз, пожалуйста.
— Ваш Бромли — совершивший несколько восхождений с проводниками в Альпах — решил, что может использовать остатки веревок и лагерей, оставленных группой Нортона и Мэллори, чтобы самому подняться на Эверест с этим идиотом Куртом Майером в качестве единственного носильщика и партнера. Это было чистым
Дикон медленно кивает и постукивает по нижней губе чубуком трубки с таким видом, словно разрешилась какая-то серьезная загадка. Потом говорит:
— Как вы думаете, насколько высоко им удалось подняться, прежде чем они повернули назад?
Зигль презрительно фыркает.
— Какая, к черту, разница?
Дикон терпеливо ждет.
Наконец немец нарушает молчание.
— Если вы думаете, что эти два глупца могли покорить вершину, выбросьте это из головы. Они исчезли из виду всего на несколько часов и не могли подняться выше пятого лагеря… возможно, шестого лагеря, если воспользовались кислородными аппаратами, оставленными в пятом… если их там вообще оставили. В чем я сомневаюсь. Во всяком случае, не выше шестого лагеря, я в этом уверен.
— Почему вы так уверены? — спрашивает Дикон рассудительным, заинтересованным тоном. Он по-прежнему постукивает по нижней губе чубуком трубки.
— Ветер, — непререкаемым тоном выносит приговор Зигль. — Холод и ветер. Он был просто непереносим на вершине гребня прямо над пятым лагерем, где я их встретил. Попытка двигаться дальше, рядом с шестым лагерем, на высоте больше восьми тысяч метров, по открытому Северо-Восточному гребню или по отвесной стене была бы равносильна самоубийству. Шанса дойти так далеко у них не было, герр Дикон. Ни одного шанса.
— Вы с большим терпением отвечали на наши вопросы, герр Зигль, — говорит Дикон. — Примите мою искреннюю благодарность. Эта информация, возможно, поможет леди Бромли успокоиться.
Зигль в ответ только усмехается. Потом смотрит на меня.
— Что вы там разглядываете, молодой человек?
— Красные флаги на той стене в отгороженном веревками углу, — признаюсь я, указывая за спину Зиглю. — И символ в белом круге на красных флагах.
Зигль пристально смотрит на меня, но его голубые глаза холодны, как лед.
— Вы знаете, что это за символ, герр Джейкоб Перри из Америки?
— Да. — В Гарварде я довольно долго изучал санскрит и культуру долины Инда. — Этот символ происходит из Индии, Тибета и некоторых других индуистских, буддистских и джайнских культур и означает «пожелание удачи», а иногда «гармонию». Кажется, на санскрите он называется свасти. Мне рассказывали, что его можно увидеть во всех древних храмах Индии.
Теперь Зигль смотрит на меня так, словно я смеюсь над ним или над чем-то, что для него священно. Дикон раскуривает трубку и поднимает на меня взгляд, но не произносит ни слова.
