Пиво с клокотанием полилось из бадьи.
— Я ведь быстро смекнул, что ты не леший, а людского роду-племени…
Венед захохотал:
— А я наоборот, тебя за человека переодетого принял. Вот потеха!
Посмеялись. Леший, обняв Богуслава, изливал ему душу (ибо и черти спьяну имеют душу):
— Ты не думай, я не злюка, даром что нежить. Людей редко трогаю. Те конники едва пол-леса не сожгли, злодеи. Как не проучить? А вот намедни заблудился мужичонка в дальней пуще. Проклинал меня, страсть, хотя я его и не думал водить. Показался. Так, мол, и так, объяснил бедняге, что ни при чем. Домой отвел; а он мне из селения блинов вон приволок. «Держи, говорит, жена передала. Ешь на здоровье».
Леший вновь взялся за кружку.
— Ты молодец, однако, что не испужался. Не люблю пужливых! Давай теперь за смелость выпьем!
Бам-м! Выпили.
Приговорили помалу и вторую бадью. Третью леший, пошатываясь, выкатил наружу и вышиб кулаком крышку. Сели, обнявшись крепче прежнего, на пороге, черпая кружками прямо из бадьи и глядя на потемневшую стену леса.
— Споем, что ли? — предложил леший. — Люблю я ваши людские песни петь.
— Непременно споем! Вот эт-ту: «Ой, на горе ветер свищет!»
Леший подхватил зычным дивным голосом. На славу спели. Потом и «Походную» затянули, и «Чудный месяц», «Веселого зайца» (эту леший с особой радостью пел, даже кружкой по бадье ритм отстукивал), и «Реченьку».
Спели, выпили, отдышались.
— А нашу венедскую слободскую знаешь?
Леший закивал:
— Ну а как же!
И завели с самого начала:
Тут и услыхали их Тарус и близнецы, сбившиеся с ног, разыскивая пропавшего Богуслава. А над лесом гремело:
— Наша песня, венедская, — прошептал Вавила чародею. — Слободяне ее поют.
Тарус прислушался к далеким голосам и покачал головой: ишь, выводят!
