Заночевав последний раз в небольшом лесу, Северин через три часа после подъема вывел отряд к городской окраине. Пурга чуть унялась, и впереди серыми призраками рисовались многоэтажки «спального района», а дальше – за ними и над ними – и вовсе призрачные силуэты нескольких колоколен. И паутинный диск колеса обозрения. Когда-то в городе жило почти триста тысяч человек. На него упали две боеголовки, но они разорвались над аэродромом и над центром города, где дислоцировалась бригада спецназа ГРУ. Как и все многоэтажные капитальные застройки, город оказался вполне устойчив к взрывам, даже ядерным – многочисленные тесно стоящие здания быстро «глушили» ударную волну, да и гореть бетонные и каменные строения были не очень склонны. Самое страшное, конечно, – радиоактивное заражение. Именно оно и убило город. Оно – и междоусобные побоища за еду, за тепло… за все то, чего, оказывается, было катастрофически мало в любом большом городе прошлого.
Они шли пару километров вдоль железной дороги. Тут снега меньше намного, и почти везде видны останки людей. Кости, кости, кости… Около места, где столкнулись два состава, Северин объявил привал, буркнув:
– Почти пришли.
– А пути рано или поздно придется расчищать, – сказал кто-то из дружинников. Они заговорили об этом, а Славка отошел. Нет, не в туалет. В туалет надо было там, где ветер и снег тут же все заметают и развеивают запах. Ни в каких зданиях и вообще в затишке этого делать нельзя – никогда не знаешь, кто наткнется на эти твои следы через час-другой. Запах же в холодном воздухе закрытых помещений вообще держится очень долго.
Он поднялся в вагон пригородного поезда, соскочивший с рельсов и врезавшийся колесами в землю, но не упавший. Двери были открыты, в тамбуре гулял сквозной ветер. Но дверь в сам вагон была задвинута и легко откатилась на ролике с тихим шуршанием.
Снега внутри почти не было, только под двумя выбитыми стеклами с левой стороны. Правая сторона, все скамейки, была буквально завалена скелетами. Необъеденными – видимо, поработали черви раньше, чем наступили холода. Люди побоялись уходить, ждали, ждали… а потом уйти уже не смогли, умерли скорей всего от лучевки.
Почти половина скелетов – они сгрудились в дальнем торце вагона – детские. Уцелевшая одежда, рюкзачки – все выглядело неожиданно ярко, почти било по глазам. Славка отвык от ярких цветов.
Он подошел ближе. Всмотрелся. Почти на всех майках, рубашках – легких… ах да, было же лето! – виднелись наспех нашитые лоскуты с надписями. Фамилии, имена, возраст. Глупые просьбы позаботиться, в которых было идиотское, наивное, жуткое непонимание того, что заботиться некому и поезд идет в никуда.
Большинство рюкзачков вывернуто, выпотрошено. Валялись под сиденьями мобильники, блокноты, планшеты, ручки, какие-то еще вещи… Их бросали сразу, как только вынимали. Искали единственно ценное. Еду. Может, искали те, кто не сразу умер, продержался дольше остальных. Может, кто-то приходил уже потом.
На стене около второй двери, у самого пола, было написано – кажется, маркером (Славка даже поискал его глазами – не нашел…), синим – «МАМОЧКА, СПАСИ».
Славка усмехнулся. Ага. Сейчас. Хотели спастись – надо было уходить, а они сидели и ждали. Ну да, как учили по ОБЖ. Как послушные зайчики, как самый смачный идеальный идеал продвинутого ребенка пост-ин-дус-три-аль-но-го мира. Вагон казался им более-менее безопасным, уходить – страшно. Ждали МЧС и мамочек. Названивали, наверное, в звонилки, аж вагон гудел. Как он сам – тот он, который был тогда… А пришла лучевка. Хочется надеяться – пришла и прибрала их всех раньше тех, кому нужен был запас мяса. Да нет, наверное, тогда еще не было этого. Если кто чужой сюда и заглядывал, то за едой. Обычной такой продвинутой едой, чипсики-сухасики-шоколядки… У детей отнимать легко. Тем более у таких.
И взрослым, которые с ними ехали, было на них накласть. А может, и не накласть. Но как спасаться, эти взрослые не знали. Тоже сидели и ждали, пока не сдохли.
Все.
Он опять скривил губы в усмешке, глядя на короткую надпись, полную ужаса и беспомощности… и вдруг отчетливо надвинулся еле-еле освещенный рыжим светом бензиновой лампы подвал и мерзкое сопение… Ужас. Беспомощность.
«
Славка поправил ремень автомата. Еще раз окинул взглядом кости в ярком тряпье, разбросанные вещи… И тихо сказал:
– Простите меня…
Городские улицы зализаны снегом. Дома из-за высоких белых языков, забравшихся аж к окнам вторых этажей, казались какими-то накренившимися, половинчатыми. Старые вывески потеряли яркость. Повсюду курилась поземка, живая – единственно живая в этом мире – и злая, как вездесущие белые змеи.
Ковалев, покосившись на молча глядящего по сторонам Славку, сказал негромко:
– Хорошо, что такая зима. Весь главный ужас под снегом. Ни эпидемий старых, ничего.
– Ужаса и тут, снаружи, немало осталось, – ответил Северин. Тоже посмотрел на мальчишку. И кивнул дальше по улице: – Гляди. Гляди, гляди.
