– А у меня – три девки, – вздохнул участковый. – Хоть топи… Хорошо еще – образумились, до всего этого я со старшей не знал, что делать, да и средненькая уже за ней тянулась…
– Женить тебе старшую давно пора… – видимо, эта тема у участкового с железнодорожником была постоянной, они заговорили о семьях, а Романов и Максим тихонько отошли, жуя пирожки и запивая ягодным настоем. В углу недалеко от кассового окошка стояла трехсекционная урна – для стекла, пластика и бумаги – с надписью белым по черному:
Стаканчики и клочки старой газеты, в которые были завернуты пирожки, отправились «по адресам»…
За станционным зданием оказалась небольшая площадь, окруженная зданиями, в которых горели огоньки. Тут было хоть и холодно, но почти безветренно. Над выходом покачивался фонарь, подальше прерывистым ажурным силуэтом поднималась сторожевая вышка. Неожиданно послышалось мычание коровы – Романов и Максим удивленно переглянулись, потом мальчишка улыбнулся:
– Молоко, да?
– Что ты, – ответил Романов. – Молоко самозарождается в подсобках супермаркетов. Сразу в пакетах. Ты что, не знал?
Балабанов покраснел. Романов не без насмешки продолжал:
– Ну давай. Скажи мне в лицо все, что о моем ехидстве думаешь, забудь, что перед тобой Большое Начальство.
– А я на вас Вячеславу Борисовичу пожалуюсь, – тихо, но мстительно ответил Максим. – Так прямо и скажу всю правду: «Товарищ Жарко, а товарищ Романов на меня постоянно морально давил, чтобы принудить сбежать и не исполнять свой долг по наблюдению за ним». И еще скажу, что вы на мои деньги ели и пили. Вот.
– Ну ты и нахал стал, братец, – покачал головой Романов. Хотел сделать мальчишке подсечку и толкнуть его в сугроб, но Максим с каменным лицом стремительно перепрыгнул через быстро выставленную ногу и поднырнул под руку, которой Романов собирался толкнуть его в плечо. – Ого… Ладно. Сдаюсь. Пошли искать этот танк…
«Абрамс» стоял прямо на обочине бывшей дороги за крайним домом, там, где начиналось утопавшее в поземке бескрайнее поле. Большой, угловатый, нелепый, с облезшей краской, на которой было уже не различить ни эмблем, ни номеров, с одной стороны почти заметенный снегом – и с вывернутой черной дырой в корме. На поднятом длинном стволе с кожухом эжектора болтались самодельные качели – просто лохматая веревка с палкой, – на которых раскачивался мальчишка лет шести-семи: такой же лохматый, рыжий (вихры торчали из-под большой ушастой шапки), в растрепанных теплых джинсах, теплой старой куртке, из-под которой торчал высокий толстый ворот свитера, в валенках. Он с интересом рассматривал подъезжающих всадников серыми глазами. На земле стоял и безнадежно нудил второй пацан – того же возраста, но русый:
– Джо-о-онни-и… ну Джонни-и… дай покачаться… да-а-ай…
Романов вспомнил старую фотку. 1943 год. Ребята качаются на стволе брошенной немецкой пушки… Хм, а почему Джонни, в честь чего такое прозвище? Колхоз имени генерала Ли, мальчишка – Джонни…
– Ребята, а где тут можно найти старосту? – окликнул Романов ребят…
Рыжего, конечно, звали Женькой. Женькой Воробьевым. Сын офицера, погибшего в бою возле этой деревеньки – именно тогда был подбит танк «сил ООН», – отца он почти не помнил и называл «папой» сержанта армии США Фрэнка Мэлоу. В тот день сержант Мэлоу чуть было не сгорел в своем «Абрамсе», выбрался чудом и лежал без сознания в кювете. Там его и подобрала Женькина мать. Подобрала, хотя сперва собиралась убить из пистолета мужа – добить оккупанта, захватчика, врага… Но потом – подобрала.
Так Женька стал Джонни. Джонни Воробьевым (Романов мысленно улыбнулся). Не официально, конечно, но ему самому имя-прозвище нравилось, и он страшно им гордился и настаивал, чтобы его звали только так. А Фрэнк Мэлоу поселился в пристанционной деревне и уже год почти как числился выборным старостой. Он хороший механик и вообще «мастер на все руки» – порода, почти вымершая в Америке, да и в довоенной РФ тоже уже редкая.
Мэлоу было лет тридцать. Светловолосый, крепкий молодой мужик, плечистый и немного медлительный, он, наверное, нравился женщинам и в Америке. На руках – рукава простой клетчатой рубахи по-домашнему закатаны – Романов увидел следы сильных ожогов. Все это, впрочем, он разглядел уже потом, а в тот момент, когда он вошел в дверь, Мэлоу целился в вошедшего из кольтовского карабина. Его жена – тоже высокая рыжеволосая женщина с выражением на лице, характерным для женщин последних лет – настоящих женщин, не сломавшихся, не ставших сумасшедшими, рабынями, подстилками, – целилась тоже, с не меньшей решительностью, хотя и из «макара». Впрочем, именно она опустила пистолет и сконфуженно сказала:
– Ой. Не знали, что это вы… Фрэнк, это же товарищ Романов… Женька, баловной, шум поднял: «Идут, идут!» – а ничего толком не объяснил! – Она покосилась в сторону смежной комнаты, где мелькнуло что-то быстрое и рыжее. – Мы уже и дружину собирались поднимать по тревоге…
– Да все правильно, – спокойно ответил Николай. – Лучше бдительность, чем лопоушество.
Американец помедлил, но опустил винтовку. Усмехнулся, сказал по-русски с сильным, но приятным акцентом:
– Ну, на стол собирай, жена, – потом пояснил Романову: – Ко мне тут сейчас из соседнего поселения зайти должны по делу, я потому и дома… но, уж раз такой случай, – и сделал приглашающий жест, – заходите оба…
– Почему я остался? – Фрэнк усмехнулся неспешно, сел удобней, покрутил в пустом стакане ложечку. – А почему нет? Знаешь, я хорошо помню тот бой.
