– А то как же? – удивился Милован. – Он и сам вызвался тебе рассказать да попросить за князя, да я вперед, вишь, влез.
– А влез-то чего, – усмехнулся Николай Сергеевич. – Все меня попрекаете, что, мол, поперек всех да в самое пекло, а тут…
– Ты бы Сергию не отказал, – мрачно отвечал дружинник. – И не потому, как за здоровье княжье радеешь, да потому что настоятелю за добро отплатить решил бы… но не князю. Отказать не смог бы Радонежскому, и только-то. А я – кто? Так, лихой бывший. Мне и не согласить мог.
– Мог, – кивнул в ответ пенсионер. – Так чего же ты ко мне, а не Сергий Радонежский.
– Через душу то сделано должно быть, чтобы камень с торбы – прочь, – чуть помолчав, начал Милован. – Ты ведь на князя обиду затаил, верно?
– Затаил. Верно.
– Обида – грех, – так же спокойно продолжал лихой, – да тебе переступить надобно было через гордыню свою. А за тобой, глядишь, и князь. Так, помалу, помалу, да добрее стали бы оба, на радость Богу. Да и сумы ваши легче теперь уже, знамо дело.
– Ох, и мудрен ты стал, – покачал головой Николай Сергеевич. – То про хвори заладил, то теперь про грехи. С чего бы то?
– Свои грешки, мож, замаливаю да суму свою опорожняю, – насупился в ответ лихой.
– Ладно, не кипятись, – примирительно отвечал пенсионер. – Утром и выходим.
– К Сергию пойдем. Благословит пусть на дело доброе.
– Так ночь на дворе-то! Чего тревожить?!
– Сергий – в молитвах, за умягчение сердец. Не меньше, а может, и больше моего ратует за княжье здоровье-то. Ждет он. Пошли.
На том и порешили и сразу же направились в келью настоятеля. Тот действительно истово молился, да так, что и не сразу стук услыхал. Поняв, кто эти ночные гости, улыбнулся и, пригласив товарищей войти, прикрыв глаза, выслушал Булыцкого о планах его идти в Москву.
– Сильный духом – кто над страстями своими властен, – негромко начал он. – В тебе хоть и огонь кипит нешуточный, да ты все больше властвуешь над ним, а не он над тобой. – Задумавшись, старец снова замолчал, и теперь надолго. – Человек хоть и грешен от рождения, да Бог его по образу своему да подобию создал, частичку себя вложив в тело бренное. Так, стало быть, в каждом из нас – частичка эта светлая. Людин нынче – что звезд на небе, а все одно: в каждом – животворящий свет Божий. В ком ярче, а в ком и совсем утлый, а все равно есть. Так, в себе свет Божий разжигая, не только о своей душе печешься, но и о всех разом душах. Как пуд[59] оно все, – вздохнув, негромко продолжал старец, – между диаволом и Богом. Свет – одна чаша, тьма – другая. И от того, чего на земле больше: добра или худа, ведомо – кто верх возьмет. Оно, получается, что сами мы выбираем, то и вокруг нас.
– Выходит, – посмотрел на него Булыцкий, – Тохтамыша казнили бы если, то и ладно было бы: дело благое, и света на весах больше.
– Не света больше, да тьма сильнее, – с печальным вздохом отвечал Сергий. – Ты да князь – души светлые. Сгубили бы ворога, так и по греху взяли бы. А чем душа светлее, тем пятна на ней – виднее. Отпустили его, окаянного, еще чище стали. Вот ведь оно как: жизнь – что испытание.
– Кому?
– Душе чистой. Душа, она к свету рвется. Любая. А вот тело бренное – во блуд тянет; во мрак. Вот и душе каждой время отводится на то, чтобы путь свой пройти к Богу. Как должно… Или ко дьяволу, как пороки наши понукают. Вот ты, Никола, к Богу тянешься, – подняв глаза, проговорил старик. – Вот только ухабист путь этот да непрямой. Ступайте, – и благословление мое вам в придачу.
– Спасибо, отче, – поклонился Милован.
– Спасибо, отче, – последовал его примеру Николай Сергеевич.
Уже подойдя к келье, чертыхнулся Булыцкий, запамятовав, что в ней гостя разместил. А раз так, то в соседней келье поселил настоятель Николая Сергеевича и товарища его.
– Почивать пора, – поеживаясь от промозглого ветра, прогудел Милован. – Завтра в путь с утра самого.
– Иди, – отвечал тот. – Охотки пока нет. Иди, иди; нагоню я.
На том и расстались. Милован, кашляя и ворча что-то под нос, ушел в келью, а Булыцкий направился в свою сокровищницу – в инструменталку, а по совместительству и библиотеку. Аптечка-то все; ку-ку. Никак не рассчитанные под хранение в условиях вечных сырости и холода упаковки покорежились и отсырели, и Булыцкий сам бы не рискнул подсовывать их больному. Герметично же упакованные порошки типа колдрекса решил оставить на крайний случай; по своему опыту толку не видел он от них никакого, но по запаху и вкусу вполне мог потянуть он на очередное безоговорочно исцеляющее средство, хотя и непонятно было, как отреагирует на него организм Дмитрия Ивановича. Да и потом: подействуй они, и князю – а Булыцкий в этом был уверен свято, – захочется наладить производство таких же снадобий. Из этих соображений решил трудовик на самый крайний случай оставить их. Ну, если совсем худо будет.
Сейчас же, в тусклом свете лучины разбираясь с берестяными свитками, он выискивал: а что там у него есть из жаропонижающего, попутно для себя решив, что ближайшим же шагом займется вопросами книгопечатанья; уж больно неудобны свитки эти – коробятся, место занимают. А тут еще и с лучинами все; искра любая, и вспыхнут так, что никакой пиротехнике и не снилось. И все, пропали труды.
Добросовестно порывшись на полках, Булыцкий, наконец, отыскал что нужно. Настой коры ивы, – наипервейшее средство. Еще записано было, что надобно бы отвар делать из весенней коры, а еще – что и от головной боли, и от усталости и хороший очищающий (дезинфицирующий?) эффект
