– Убери! – набычился в ответ преподаватель. – С глаз долой, чтобы не видел я больше того!
– Зачем уплать? – искренне удивился тот. – Холош медок! – с наслаждением сделав глоток, мастеровой расплылся в беззубой улыбке. – Хоть пы и князю на стол.
– Убери, сказал! – нависнув над товарищем, рыкнул Булыцкий. – От греха; пока о бошку не расшиб твою!
– Как скажешь, Никола, – разом стушевавшись, одноглазый выплеснул содержимое кружки обратно в бочку.
– Закрой и убери, – скривившись от запаха бражки, попросил пенсионер.
– Я же как лучше хотел, – развел руками Никодим.
– Водицы лучше бы дал, – буркнул в ответ пенсионер. – А это что? – запнувшись об увесистую торбу, проворчал мужчина.
– Гляди! – ловко, как фокусник, мастеровой поднял на стол мешок, и быстро развязав тесемки, предъявил обалдевшему от неожиданности пенсионеру груду еще чуть теплых, звенящих брусочков. – Нафел! Нафел, ведь! – довольно, расхохотался в ответ его собеседник.
– Сделал, что ли? – схватив кирпичик, восхищенно, словно школьник, проговорил пожилой человек.
– Как видифь, – подбоченясь, отвечал мужик.
– Ох, и хорош! – забыв про все на свете, залюбовался на изделие Булыцкий. – А вчера что не показал, а?
– Так ты вчера буянил ого как! Чуть не сшиб на пологе-то! Запамятовал уже, что ли, а?
– Запамятовал, – пробурчал тот. – Сколько в день сделать можешь, если завтра и начать?
– Ты цего, Никола?! – опешил мастер, не ожидая такого вопроса. – Зима фе! Как я тебе суфить буду плинфу-то? Эти-то пока слобил, глины пелевел не сосчитать!
– А не сушить если, да сразу в обжиг?
– Ты, Никола, нелепицы не голоди! Говаливают: смыфлен, а невесть чего как скафефь! Ластлескается фе, и тлуды все – псу под хвост. Без суфки – никак нельзя!
– Так эти-то сделал?!
– Так и на эти влемени школько уфло! Тень, што ли, думаефь, один?! Фалаф, вон, плифлось ставить, цтобы внутли тепло было да сохли помаленьку хоть килпицики! Потом уже – ф охонь. Ты бы, чем нелепицы голодить, баньку стопил. Вифь, вон, совсем исмалался. – Только сейчас Булыцкий обратил внимание на то, что и без того неказистые лохмотья товарища перепачканы глиной вперемешку еще там с чем-то. – Да и вфей бы выпалить, – продолжал тот. – Заели смелть как!
– Баньку стопим. Есть-то хочешь?
– Давай! – кивнул Никодим. – Уш сколько не зламши толком. Так, сухали, да колешки. Смех, а не халц!
– Наяривай! – Тут же появилась Матрена, наполнившая плошки мужчин свежесготовленной кашей.
– Ты, Матрена, к Твердовым сходи да попроси баньку натопить, – обратился к ней трудовик. – Своей, вишь, пока не обзавелся, – уже к Никодиму обратился он.
– А каска-то холоса, – расплылся в улыбке тот, обнажая покалеченные десны. – Тут, са тепя, гофаливают, Алену Твелдову отдают? – резко сменил он тему разговора.
– Не твое дело, – буркнул в ответ тот.
– Мосет, и не мое, да только сля ты на нее собацисшся, – забросив в рот новую порцию варева, он, кое-как размяв ее уцелевшими зубами, почти не жуя, заглотил ее. – Ладная она, та только попеременилась, как вдовой стала, а тут еще и от Тверда весточка нехорошая.
– Чего вдруг умным стал таким?
– Не умным, а вазным. Я тепель – Николин, – гордо подбоченился одноглазый. С дворовыми Агены знаюсь теперь, они и рассказали.
– Это ты плинфу так делаешь, – насупился Николай Сергеевич.
– Так то – пока ты в томе Твелда зил, – развел руками тот.
– А с ним-то что? С Твердом?!
– А мне поцем снать? Цто слыхивал, то и ласскасал.
– Чего это вдруг ты заботливый стал такой, а? – чуть перекипятившись, отвечал пожилой человек. – Чего вдруг поучать решил?
– Не ладно это, кохда людины друг об друге худо думают. Вот ты пло Алену нефесть цего мыслись. И она пло тебя. А оба латные. Оба сфетлые.
– Мудрый, что ли?
– Ну, мудлый. Только моя мудлость – она от зизни моей. И у тебя мудлость, только по зизни твоей она длухая. Тепе пы хоть заховолить с ней поплобовать. Оно федь дело лешенное узе, говаливают. Твелда вон здут та зенят вас.
– Ты-то откуда знаешь?
– Так все кому не лень ховолят!
– Спасибо тебе, – вдруг совершенно искренне обратился к нему Николай Сергеевич.
