Этот добрый жестокий мир

прислушиваюсь к шагам в подъезде. Мяв, Римма Алексеевна пожаловала.

Клацнул замок в прихожей. Та-а-ак, кажется, бабушка и сама не знает, для чего пришла. Смотрит по сторонам озадаченно. Будто вспомнить что-то пытается. Что-то, что уже и забыть пора…

Не смогла Римма Алексеевна простить сына. Сильно на невестку взъелась, сама не поняв за что. Внучку — селючкино отродье — ни разу на руках не держала, ни на одно письмо Лешино не ответила, а он в итоге и писать перестал.

Игорек, младший Кшестанчик, — тот, пока за границу не перебрался, наведывался в гости. Подарки Стаське привозил. Тайком от родителей. То есть думал, что тайком…

Сама же Римма Алексеевна к сыну приезжала всего дважды. Первый раз — когда Стаське пять лет исполнилось. Зачем приехала — сама не поняла. Только с невесткой чуть ли не с порога поцапалась и сразу назад, на поезд.

Второй раз — к Алексею на похороны прибыла. На этот раз ни с кем не ругалась. Да и не разговаривала практически. Стаська шестнадцатилетняя при виде бабки вообще в угол забилась. Фыркнула гостья столичная — чего, мол, еще от дочери селючки ждать? Но внутри что-то кольнуло предательски… Обожгло огнем.

И содрогнулся невидимый айсберг.

Треньк!

Запиликал телефон у Риммы Алексеевны в сумочке. Отогнал видение.

— Да, я пришла, а тут нет никого… Не знаю… Сама запуталась. Ты же помнишь, я когда фамилию в газете увидела…

Ага. Я тоже помню. Как раз заснул в тот момент, когда ворвалась мадам Кшестанчик в редакцию.

(Стася моя — кор-ррреспон-ден-том в газете работает) и с гордым видом потребовала предъявить ей «журналистку, пишущую под псевдонимом Станиславы Кшестанчик». Мол, фамилию благородную посмели без спросу использовать. И сразу не поверила, не узнала внучку — как-никак восемь лет прошло с последней встречи. А когда поняла, кто перед ней, развернулась, поджав губы, и удалилась, ни слова не говоря.

Только огонь незримый полыхнул с новой силой.

— Я же тогда ушла, а у самой все в груди сжалось: вдруг больше не свидимся? Две недели маялась, прежде чем осмелилась позвонить в редакцию. Не знала, что ей скажу, не представляла, что она ответит…

М-ня. А еще ты не знала, чего стоило Стаське согласиться на вторую встречу.

— А как я жалела о потерянном времени. Наша ведь кровь — Кшестанчиков. Как я раньше этого не поняла? Я и квартиру готова ей отписать. Но только ей, а не этой лахудре.

Согласен! Лахудре здесь не место. А с квартирой история еще та была. Свиделись бабушка с внучкой, поговорили, потом еще раз, и наконец решилась Римма Алексеевна. Говорит: «Приходи в квартиру нашу жить однокомнатную. А со временем я тебе и вовсе ее отпишу. Все равно ведь пустует — покупали для Игоря, а он как за границу уехал, так там и остался. С квартирой, — говорит, — что хочешь, делай. А что мне с ней делать? — Вздох тяжелый. Приходи. Она хоть и без ремонта, но жить можно».

А Стаська еще и заупрямилась. Не надо, мол, нам подачек барских! Пришлось вмешаться. Нет, я, конечно, понимаю — гордость, достоинство и все такое, но у меня в глазах уже зарябило от бесконечных смен жилищ. За два года пять штук сменили. Только обживешься, энергопостов настроишь, территорию наметишь — и снова переезжать. Фррр! Надоело, пес их за горло! Одним словом, я в наших снах со Стаськой потолковал. Переубедил упрямицу. Согласилась. С условием, что не будет бабушка в жизнь ее вмешиваться. Ни при каких обстоятельствах.

А Римма Алексеевна на дерзость ничуть даже не обиделась — наша кровь, говорит!

Не обиделась.

Лишь засияло пламя подо льдом.

И вот, не прошло и двух месяцев после новоселья, как мамаша нагрянула.

Чвакпуло болото. Взялось дымкой. Воняет. А где-то журчит-переливается невидимый глазу ручей…

— Мама, что-то случилось?

— М-м-м?

— Ты уже полчаса меряешь шагами комнату.

— А что мне еще делать? У тебя телевизор поломан!

— Гм… Не знаю. Например, газету с вакансиями почитать. Если ты планируешь остаться в столице, тебе бы работу найти.

Молчит мамаша. Продолжает вышагивать из угла в угол.

— Ма-а-ама! Голова болит. Пожалуйста, хватит топать!

Бурлит болото. Настороженно притих ручеек. Не бойся, милый, я ведь рядом. Хвост трубой, когти — наготове, в обиду не дам! Журчит ручеек…