Днем маг слышал шум веселья, доносившийся отсюда — победители наблюдали за бесплодными попытками Руфуса выбраться, цепляясь руками и скованными ногами за осыпающуюся глину.
Стремление к свободе было столь велико, что он не обращал внимания на бессмысленность усилий — ведь только покажись воевода на краю ямы, как немедленно был бы сброшен вниз.
Со временем развлечение надоело, пленнику связали руки за спиной и разошлись по своим делам. Выбраться из ямы собственными силами было невозможно, что показал длительный опыт.
Не трудясь оглянуться, не видит ли кто, ибо не было ничего странного в желании главного жреца взглянуть на пленника, Горкан остановился на краю. Немедленно сидящий на земле мужчина поднялся, глядя снизу вверх злыми серыми глазами.
Он устал, был ранен, первый, почти неконтролируемый взрыв ярости, вызванный поражением, миновал, и теперь он был почти спокоен, уже трезво размышляя о будущей участи.
Некоторое время они смотрели друг на друга, и маг успокоился — такой человек не побежит домой, выбравшись из плена. Сперва он исполнит неумолимое требование закона язычников, отомстит убийце своего князя и друга, непрощаемому врагу своему, хану Исмаилу.
Если бы Горкан не уверился в этом, он бы ушел, оставив воеводу собственной судьбе, спешно придумывая другой план, позволяющий обмануть демона и ее прислужников.
Незаметным движением руки, скрытой плащом, он бросил вниз длинный кинжал. Тонкое заговоренное лезвие, выкованное слепым гномом, могло за секунду перепилить цепь.
Потом шаман уронил несколько зазубренных железных костылей — вбивая их в стену, пленник сумеет выбраться наверх. За ними скатился увесистый камень, который следовало использовать в качестве молота.
Удивленный Руфус спросил:
— Зачем ты делаешь это? — но маг, не отвечая, неспешно отошел от ямы.
Все, что мог, он уже сделал, теперь следовало лишь ожидать развития событий.
По мере приближения к вершине становилось все холоднее, спускались тучи. Иногда голова невольно втягивалась в плечи, избегая столкновения с мохнатыми темными пуховиками. Хлестнувший вдруг порыв ветра погнал их над тропой, смешал с белесым туманом внизу, вытряс хлопья снега вперемешку с дождем.
В мгновение ока гора превратилась в единое целое с бездной, мутное, призрачное и расплывчатое. Не было видно вытянутой руки и идти стало невозможно.
Нам повезло, буря застала возле глубокой расщелины, в которой удалось поместиться всем. Я с ужасом подумал о тех, кто остался позади на узкой тропе. Забившись поглубже, путники расселись на камнях, кто где сумел отыскать местечко посуше.
Первое время все наблюдали за верчением снега, изредка заносимого внутрь порывом ветра, затем постепенно стали поглядывать друг на друга, выделяя каждый для себя чем-то привлекательное лицо, послышались негромкие разговоры.
Многие, воспользовавшись моментом, достали из сумок еду, застывшую от холода, но не потерявшую от этого своей привлекательности для голодных и усталых людей.
Вдруг что-то черное заслонило круговерть метели. Некоторые паломники вскрикнули от неожиданности и страха, однако тут же к ним вернулось прежнее спокойствие — в расщелину шагнула высокая худая фигура человека, облепленного снегом.
Некоторые немедленно отвели глаза, копаясь в торбах с едой, делая вид, что даже не заметили вошедшего, чтобы не пришлось поступиться выбранным местом, уже ставшим их собственностью. Другие радушно потеснились, и человек, поблагодарив, присел на камень, расположенный возле входа, но все же защищающий от пронзительного холода.
Вновь вошедший встряхнул головой, провел руками по плечам и сразу стало видно, что это монах, христианин.
Длинная черная ряса, из-под которой виднелись порыжевшие от старости сапоги да приплюснутая под тяжестью снега скуфейка не защищали его от холода. Однако, по его поведению не было заметно, чтобы что-то неприятно досаждало его телу.
Он взял в руки серебряный крест, висевший на груди, негромко прочитал молитву, в которой благодарил Создателя за избавление людей от смерти в непогоде и просил уберечь тех, кто остался позади и брел дальше по тропе.
Затем благожелательным взглядом обвел окружающих, как будто делясь с ними собственным спокойным мужеством. Снежана протянула ему лепешку на меду, и он с благодарностью принял угощение.
Обратив на девушку свои черные глаза, монах спросил:
— Куда идешь, милая?
Но та не успела ответить, заглушенная пронзительным голосом еще не старой женщины с лицом, иссушенным какой-то внутренней злостью и вечным раздражением.
