Не стала. Как раньше не могла, так и теперь. Хотя по моей милости у нее из рук ускользнул Кен Маклелланд. Снял петлю с шеи и удрал. Я совершил кощунство при большом стечении народа, и оставить такого злостного еретика на заводе даже лишний день было никак невозможно – трудовой коллектив мог подумать, что пиндосы дали слабину. А Кен чего-то не спешил меня разоблачать. Очная ставка могла состояться либо немедленно, либо уже никогда. Значит, никогда. И я уходил, а Кен оставался.
Джейн даже не злилась на меня, просто очень расстроилась. И электричество, которое между нами проскочило во время той полушутливой перебранки, было совсем не шуточное. Что-то я тогда почувствовал. Но потом забыл…
Только ничего не произошло. Никого не выгнали. Ни один донос не пошел в работу.
И Кен Маклелланд не выскочил из петли, а лишь глубже в нее залез.
Я после смены поступил как нормальный парень с Левобережья: пошел и надрался с ребятами в гаражах. Мне было до такой степени уже все равно – оставалось только перекрасить цитрус. Я не был уверен, что завтра пойду на завод, и очень сомневался, что, если приду, меня пропустит медицинский контроль. Там были свои девчонки, они на многое закрывали глаза, но над ними стояло начальство, а над ним еще начальство, и когда похмельный рабочий получал травму – в полет через проходную отправлялись все причастные и с ними сколько-то непричастных. Я считаю, правильно.
И все-таки я надрался.
Михалыч был со мной недолго – его ждала подружка с серьезными намерениями. Вот чего у нас с Михалычем не отнять: никогда один другого не ревновал к женщинам. Оба хотели, чтобы товарищ был счастлив, чтобы ему повезло в любви, и оба переживали, когда не везло. И если товарищ бежал, выпучив глаза и пуская слюни, к барышне – никто не пытался хватать его за фалды.
Одного не знаю: понимал ли Михалыч, как я на самоим деле отношусь к Джейн. Впрочем, это тогда не имело значения. Она сама так все выстроила, что мы друг другу не мешали. Хотелось ей держать при себе большую плюшевую игрушку – ради бога. Надоела она плюшевой игрушке, бросил Винни-Пух своего Кристофера Робина – молодец. Придет Джейн ко мне завтра и скажет: Миша, я ваша навеки! – вот это будет задачка посильнее теоремы Ферма, или как ее там.
Я же знаю, что никуда не денусь.
Я же помню, какой разряд в сто тысяч вольт между нами проскочил.
Ну сколько можно себя обманывать, подумал я и немедленно схватился за бутылку, чтобы поубедительней себя обмануть.
А Михалыч хлопнул меня по плечу – легонько, чтобы не упал, – и отправился жить личной жизнью. Личная жизнь сложилась нетривиально: на полпути его перехватил Кен.
И бухнулся в ноги.
Михалыч выслушал сбивчивый рассказ и сказал:
– Ну ты даешь, Маклелланд!
И захохотал.
Ржал он долго и почти до слез. Потом утерся рукавом и спросил:
– А чего тогда врал?
– Когда?
– Когда вы с Мишкой на берегу секретничали.
У Кена задрожали руки. Совсем дошел человек, того и гляди обширный инфаркт миокарда наступит внезапно, без объявления войны. А ты не пиндосничай, сам виноват.
– Я в кустах сидел, – объяснил Михалыч. – Ты был такой… Перекошенный и морда битая. Ты бы себя видел. А Мишка никакой. Вдруг, думаю, ты сейчас в реку прыгнешь. А Мишка за тобой полезет. И оба утонете.
Кен тяжело облокотился на машину. У нас так не принято, машины пыльные, здесь вам не Америка, но Кену надо было за что-то держаться, он на ногах едва стоял.
– Ты скажи, что мне делать.
– Надо было тогда все рассказать.
– Не мог. И сейчас не могу. Я же мерзавец.
– Да какой ты мерзавец, – Михалыч отмахнулся. – Дурак ты.
– Не без этого, – согласился Кен.
Михалыч достал телефон и задумчиво поглядел в него.
– Хочешь Мишке позвонить? – спросил Кен с тоской в голосе.
– Нет.
Михалыч крутил телефон в могучей лапе и размышлял. А потом сказал очень спокойно:
